Альбом для марок
Шрифт:
При расставании он сказал:
– Андрей Яковлевич, завтра я буду занят, мне надо кое-что сделать, но вы нам в 9 часов обязательно позвоните.
Я позвонил.
– Приходите к нам, мы вас ждем.
– Но вы же заняты.
– А, оставьте.
Пришел, смотрю – у него из пишущей машинки торчит лист, начало вступительной речи о приехавшем из России поэте.
– Я умею говорить вступления, день тратить на это не буду.
И слово в слово повторил сказанное в 1968:
– Посредственный человек, посредственный стихотворец.
(В тот же вечер перед аудиторией он назвал
– Давайте лучше я вам стишки почитаю.
И он сидел и читал мне “Рождественскую звезду”, потом еще несколько вещей, и “Путешествуя в Азии”, а под конец – “Представление”. Как в былые времена, я горячо сказал, что “Рождественская звезда” очень хорошее стихотворение, “Путешествуя в Азии” совершенно гениально, а “Представление” – ослепительное, и нельзя ли это все получить. Он сказал:
– Получить можно, кроме “Представления”, там еще надо кое-что доделать.
Мне предстояло выступать на конференции, посвященной Аллену Гинсбергу. Иосиф оглядел меня:
– Брюки-то надо погладить. – [Вчера был ливень, я под него попал]. – Не беспокойтесь, у меня все есть.
В полукомнатке рядом с кроватью стояли медицинский велосипед и гладильная доска типа чудо техники. Иосиф распрямил брюки под прессом – ему это явно доставляло удовольствие. Было видно, что у нас джентльмен сам всегда очень свежий и ходит в хорошо глаженных брюках.
Всюду во всем я видел и узнавал Иосифа. Америка его преобразовала. Он превратился в нью-йоркского нобиля. Появилась вдумчивая предупредительность англосакса. Он научился формальному искусству общения, сгладились углы, неровности и шероховатости. Но и все лучшее из прежнего было на месте.
На обратном пути я три дня жил в Нью-Йорке у Аллена Гинсберга. И снова к Иосифу заходил, тем более что с 12-ой Восточной улицы до Иосифовой Мортон-стрит прогулка тоже не лишена. На эти дни пришелся усыпительный День Благодарения, когда все закрыто и деться некуда, а вечером обязательно идти в гости и есть индейку. Иосиф повел меня к своим друзьям-американцам:
– Они замечательные люди. Только, Андрей Яковлевич, это не Россия – будет скучно.
И вот уже мы говорили, что завтра я улетаю, кончилась американская гулянка. Что замечательно съездил, все хорошо, пора домой, сколько примерно стоит такси.
– Об этом речи быть не может, вас повезу я.
– Иосиф, вы с ума сошли, день губить. Ни в коем случае.
– Никаких разговоров. Давайте адрес Гинсберга.
Гинсберг прекрасно знал, кто такой Иосиф. Мы с ним договорились, зная Иосифа, что будем его оттеснять от вещей: вещей пустяк, но все-таки четыре этажа вниз без лифта. Так оно и получилось. Иосиф к моим сумкам порывался отчаянно…
Иосиф принес выдирку из “Континента”, где была напечатана
– Мы ваши стихи можем сейчас напечатать – хотите, маленькой книжечкой?
Иосиф загорелся: такая игрушка! Гинсберг подошел к огромному японскому ксероксу, взял стихи и сделал ксерокс для меня – нормальный, а для Иосифа – размером с записную книжечку. Иосиф тут же загнул поля, со всем тщанием, с любовью, сложил и спрятал в карман. Потом, когда Гинсберг был чем-то занят по делам выхода, сказал, вспомнив Слуцкого:
– На Боруха похож, правда? Есть в нем что-то такое…
Мы спустились вниз к машине, и тут, из соседней квартиры, увидев нас в окно, в сильно похолодавший Нью-Йорк срочно сбежал ближайший друг Гинсберга Питер Орловский, растерянный, в одной пижаме, у него на руке была почему-то перчатка, и он стал протирать ветровое стекло у Иосифова мерседеса, а Аллен Гинсберг протоколировал каждый шаг мировой поэзии, вращавшейся вокруг него, и своим аппаратом профессионально снял меня с Иосифом и Питером Орловским. Орловский вышел нерезко, я – замерзшей куклой, а Иосиф – парит, не касаясь ногами асфальта.
И вот мы с Иосифом после некоторого драйва приехали в аэропорт. Было видно, что в аэропорт он приезжает в N+первый раз. Мы оказались в очереди – советские люди и тут образовали очередь и устроили советскую власть. Я говорю:
– Иосиф, тут не на час. Езжайте-ка домой.
– Нет, я постою.
В помещении аэропорта Иосиф курил одну за другой, выплевывая фильтры. Я стоял в очереди взвешивать багаж, мы разговаривали, хотя какие разговоры в последнюю минуту. Вещи сданы, мы идем к контролю, и перед выходом в накопитель, где собираются пассажиры, Иосиф говорит:
– Что, Андрей Яковлевич, в рабство возвращаетесь?
Я сказал “Да” – время было горбачевское, и я себя свободным не чувствовал.
Иосиф оказался за стеклом, несколько повыше, стоял, курил, ждал, смотрел на меня, я смотрел на него, он стоял, смотрел на меня интенсивно, и я подумал, что он здесь физически, а мыслями уже где-то.
Больше в Америке я не был. Хотел Иосифу что-то сказать, прибегал к почте – как и раньше. Только узнав о его женитьбе и потом о рождении дочери, на радостях звонил. Иосиф позванивал, разговоры его начинались так, как будто продолжались со вчерашнего дня – о его путешествиях, передвижениях, самочувствии, кто что читает и т. д.
С днем рожденья он почему-то поздравлял меня на день позже, в годовщину своего отъезда.
В 1994-м, прочитав в “Новом мире” статью о группе Лени Черткова, посмеиваясь и с маленьким вызовом:
– А у Лени стихи лучше всех.
(Я отлично помнил, как в московском метро он сказал: “Красовицкому я многим обязан”.)
Не помню, в каком году он несомненно огорчился, что я по-прежнему постоянно подчитываю Пастернака.
В августе 1995:
– Я тут о Фросте сочиняю, хочу все поставить на места. Поглядите, на каком издании у вас печать какого концлагеря.