Александр Блок
Шрифт:
Статьи, речи, заседания, литературные собрания, вся эта ненавистная поэту интеллигентская суета доводит его до отчаяния. «Я терзаюсь статьями, — жалуется он матери, — мне тошно от рассуждений, хочется быть художником, а не мистическим разговорщиком и фельетонистом…»
Припадки тоски неизменно кончаются путешествиями в «Яр», на Сестрорецкий вокзал, в Озерки. В «Записных книжках» ряд заметок о «горестных восторгах». 10 января… «Сестрорецкий вокзал. После ужина, приехав на лихаче, пью шампанское, поцеловав ручку красавицы. Что-то будет?» 20 января. «„Яр“… Я вне себя уже. Пью коньяк после водки и белого вина. Не знаю, сколько рюмок коньяку. Тебе назло, трезвый! (Теперь я могу говорить с тобой с открытым лицом — узнаешь ли ты меня? Нет!!!)»
1 марта. «На Приморском вокзале в Озерках…И потом произошел вихрь такой, что вот на следующий день я весь дрожу, хотя уже после ванны. Запоминаю косые их взгляды— вопросительные
11 марта. «Во второй раз в „Яре“. О, как отрадно возвращаться на старое милое место — опять! (что-то будет?). „Как сладко!“ Не знаю, что будет — играет оркестр. Я опять на прежнем, самом „уютном“ месте в мире — ибо ем третью дюжину устриц и пью третью полбутылку Шабли. Я пьян, конечно, уже окончательно… А я хочу еще и еще и еще. Боже мой, Боже мой, векую… Да! Я пьян».
21 марта. «Еду в Озерки… „Что-то будет?“ Мне кажется, что я давно не пил, и чувствую себя молодым. Еще поборемся. Так резко впечатлительна жизнь. Так много планов и дум. Заря весенняя погасла. Что будет? Вагон качает».
5 декабря. «Всё растущее искушение — не быть один. Что делать и как жить дальше? Всё еще не знаю. Еще никогда не переживал такого унижения ужасным, непоправимым и жалким».
Потрясающие записи. Это пишет двойник Блока, появившийся на его пути еще в ранней юности, в эпоху «Стихов о Прекрасной Даме», — пьяный, распутный, безумный и страшный. Когда раздается его голос — поэт бросает всё, отправляется на вокзал Озерков или Сестрорецка и погружается в темную стихию:
Грешить бесстыдно, беспробудно, Счет потерять ночам и дням…Это не просто кутеж и пьянство, а исступление греха, терзание совести и вызов смерти. Кажется, без «Записных книжек» наша любовь к Блоку не была бы такой мучительной и глубокой.
26 марта в Обществе ревнителей художественного слова Вячеслав Иванов читает утонченно-блестящий доклад «Заветы символизма». В ответ ему, 8 апреля, в том же Обществе Блок выступает с рефератом: «О современном состоянии русского символизма». Лирическая проза Блока до сих пор не оценена: никто из критиков не занимался ею серьезно; а между тем Блок — создатель совершенно нового жанра художественной прозы, не имеющего ни предшественников, ни последователей. В своих лирических статьях он ставит себе необычайно трудную задачу словесного закрепления музыкальных волн, передачи в образах и звуках внутренних ритмов душевного движения. Статья о символизме — самая значительная и самая удачная из всех его попыток символизации невыразимого.
Автор сознает, что русский символизм подошел к концу важного периода своего развития и что наступило время оглянуться на пройденный путь. «Мы находимся, — говорит Блок, — как бы в безмерном океане жизни и искусства, уже вдали от берега, где мы взошли на палубу корабля; мы еще не различаем иного берега, к которому влечет нас наша мечта, наша творческая воля».
Поэт называет свою статью путеводителем по неведомой стране. Для многих он может показаться непонятным; «но, — прибавляет автор, — для тех, для кого туманен мой путеводитель, — и наши страны останутся в тумане».
Нужно помнить, что страна, описываемая Блоком, есть мистическая реальность; что язык его — символический и аллегорический — язык мистика; что он пользуется теми же условными, наводящими приемами изложения, как мистические писатели всех времен, начиная от Дионисия Ареопагита и кончая святой Терезой Авильской. Неустранимая предпосылка его мировоззрения— реальное знание «миров иных». Кто этим знанием обладает, хотя бы в самой незначительной степени, — для того «Бедекер» Блока понятен и полезен. Для других описания его — бред и сумасшествие. Автор заявляет решительно: «Реальность, описанная мною, — единственная, которая для меня дает смысл жизни, миру и искусству. Либо существуют те миры, либо нет. Для тех, кто скажет „нет“, мы остаемся просто „так себе декадентами“, сочинителями невиданных ощущений». И еще решительнее утверждение поэта о том, что все его творчество основано на реальности «миров иных». «Осмелюсь прибавить, — пишет он, — что я покорнейше просил бы не тратить времени на непонимание моих стихов почтенную критику и публику, ибо стихи мои суть только подробное и последовательное описание того, о чем я говорю в этой статье».
Этими резкими словами точно очерчивается круг русского символизма. Он совсем не литература, даже не искусство, он — мистическое откровение, соприродное тайному знанию святых (Симеон Новый Богослов, Франциск Ассизский) и теософов (Яков Беме, Екатерина Эммерих, Сведенборг).
Вторая предпосылка символизма — противоставление мистического откровения художественному творчеству. Мистический опыт открывает иные миры, Землю Обетованную; искусство, по выражению Блока, есть «чудовищный и блистательный Ад». Духовидец, срываясь с осиянных высот Рая, низвергается в Ад искусства. Художник есть падший ангел, прекрасный Демон Врубеля, пророк, изменивший своему религиозному призванию. «Быть художником, — пишет Блок, — значит выдерживать ветер из миров искусства, совершенно не похожих на этот мир, только страшно влияющих на него; в тех мирах нет причин и следствий, времени и пространства, плотского и бесплотного, и мирам этим нет числа. Врубель видел сорок разных голов Демона, а в действительности их не счесть».
Определяя природу символизма как тайного знания, стоящего выше искусства, Блок подготовляет нас к восприятию странного повествования «о событиях происходивших и происходящих в действительно реальных мирах».
С помощью воспоминаний о видениях, посещавших его в юности, в эпоху «Стихов о Прекрасной Даме», мистических стихов своего учителя Вл. Соловьева и загадочных образов безумного гения Врубеля, языком образов, красок и звуков рассказывает он о трагедии русского символизма.
Она разыгрывается в двух актах. Блок называет их тезой и антитезой. Теза — появление Лучезарного Лика. «В лазури Чьего-то лучезарного взора пребывает теург; этот взор, как меч, пронзает все миры; и сквозь все миры он доходит к нему вначале лишь сиянием Чьей-то безмятежной улыбки». Из этих миров несутся щемящие музыкальные звуки, призывы, почти слова; постепенно миры окрашиваются; их преобладающий цвет — пурпурно-лиловый. Лучезарный Лик уже воплощен, т. е. Имя почти угадано. И вот тут — на мертвой точке торжества — начинается срыв в антитезу.
Что произошло? И как словами это объяснить? Наступает «изменение облика»: как будто кто-то пересекает золотую нить: меркнет лезвие лучезарного меча, и мир теряет свой пурпурный оттенок: «Врывается сине-лиловый мировой сумрак (лучшее изображение всех этих цветов у Врубеля) при раздирающем аккомпанементе скрипок и напевов, подобных цыганским песням».
В лирике Блока тезе соответствует сборник «Стихов о Прекрасной Даме», антитезе— сборник «Земля в снегу». Автор иллюстрирует свою мысль поразительным сравнением. «Если бы я писал картину, — говорит он, — я бы изобразил переживание этого момента так: в лиловом сумраке необъятного мира качается огромный белый катафалк, а на нем лежит мертвая кукла с лицом, смутно напоминающим то, которое сквозило среди небесных роз». Переживающий это уже не один: он полон демонов-двойников, которых он делает орудием своей злой творческой воли: они приносят ему лучшие драгоценности из лиловых миров— и он бросает их в горнило своего художественного творчества. «Наконец, при помощи заклинаний, поэт добывает искомое — себе самому на диво и на потеху: искомое — красавица кукла». Блок вспоминает о своих лирических драмах, о «картонной невесте» и Незнакомке. «Незнакомка, — пишет он, — это вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового. Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал Демона; но всякий делает то, что ему назначено».
Произошла трагическая катастрофа: волшебный мир превращен в балаган, в котором поэт играет роль вместе со своими изумительными куклами. «Иначе говоря, — объясняет автор, — я уже сделал собственную жизнь искусством… И я стою перед созданием своего искусства и не знаю, что делать… Со мной рядом живет мое создание— не живое, не мертвое, синий призрак». Но как понять эту трагедию? Отчего померк золотой меч, отчего хлынули сине-лиловые миры, опустошили душу и сделали из жизни искусство? Блок отвечает одной короткой фразой: «Произошло вот что: были „пророками“ — пожелали стать „поэтами“». Поколение, к которому принадлежал Блок, отреклось от своего высокого призвания, предало свою святыню, обмануло глупцов. «Наша „литературная известность“, — продолжает он, — (которой грош цена) посетила нас именно тогда, когда мы изменили „святыне муз“». Теза символизма — восхождение к Раю, к «мирам иным», антитеза— нисхождение в ад искусства. Так было, но могло и не быть. Катастрофа не была предопределена роком. На символистах лежит ответственность за измену. «Наш грех, — пишет автор, — (и личный и коллективный) слишком велик. Из того положения, в котором мы сейчас находимся, есть немало ужасных выходов». И Блок ссылается на участь Лермонтова и Гоголя, на безумие Врубеля и на гибель Комиссаржевской. «В черном воздухе Ада находится художник, прозревающий иные миры, и, когда гаснет золотой меч… в глухую полночь искусства, художник сходит с ума и гибнет».