Александр Блок

Мочульский Константин Васильевич

И напев заглушенный и юный В затаенной затронет тиши Усыпленные жизнию струны Напряженной, как арфа, души.

Эта нежнейшая мелодия создается четверным повторением причастий на «-ённый» (заглушенный, затаенный, усыпленные, напряженный); на длинные, плавные «н» резонируют и другие слова: напев, юный, струны; «н» создает тон строфы — бархатно-мягкий, матово-звучащий; на нем легким шелестом скользят шипящие «ш» и «ж»: «заглушенный, тиши, жизнию, напряженной»; глухому «ш» в слове «заглушенный» соответствует «ш» в слове «тиши»; звонкому «ж»: в слове «жизнию» —

звонкое «ж» в «напряженный». Параллельно шипящим «ж» и «ш» проходят через строфу соответствующие им свистящие «з» и «с».

…В затаенной затронет тиши… Усыпленные жизнию струны.

Здесь звукопись распространяется на целые комплексы звуков: зат-е-н (затаенный и зат-о-н (затронет), [70] усы-н- (усыпленные) и с-у-н-ы (струны). В последней строке впервые появляется звук «а» — «как арфа». Изысканное созвучие слову «арфа» заключено уже в предшествующем ему слове «напряженный» (а-п-р-я — а-р-ф-а).

В отдел «Арфы и скрипки» включено одно из самых известных стихотворений поэта: повесть о первой любви, появление призрака умершей любовницы:

70

«О» и «е» — фонетически тот же звук.

Все, что память сберечь мне старается, Пропадает в безумных годах, Но горящим зигзагом взвивается Эта повесть в ночных небесах. Жизнь давно сожжена и рассказана, Только первая снится любовь, Как бесценный ларец перевязана Накрест лентою алой, как кровь.

Строфы поражают глубиной лирического дыхания, широтой ритма. Дактилические рифмы нечетных строк (старается — взвивается, рассказана — перевязана) сильным размахом бросают стихи вверх; два неударных слога после ударного как бы повисают в воздухе. И после каждого взлета — резкое падение: мужские рифмы четных строк (годах — небесах, любовь — кровь).

Другое замечательное стихотворение, «Болотистым, пустынным лугом», — вариант «Незнакомки». Строке «дыша духами и туманами» отвечают здесь стихи «И запах горький и печальный туманов и духов»; строке «И в кольцах узкая рука» соответствует «И кольца сквозь перчатки тонкой». Но в позднейшем стихотворении исчезает не только бытовое, но и земное. Один полет «над пустыней звонкой», одно высокое стремление души…

Все говорит о беспредельном. Все хочет нам помочь, Как этот мир лететь бесцельно В сияющую ночь!

Блок— гений метафоры. Из подобия он творит тождество. Вот первая строфа:

Болотистым, пустынным лугом Летим. Одни. Вон, точно карты, полукругом Расходятся огни.

Далекие огни города напоминают поэту карты, разложенные полукругом. Сравнение: «огни — точно карты».

Гадай, дитя, по картам ночи, Где твой маяк…

А вот вторая строфа: огни уже не «точно карты», а настоящие карты, по которым можно гадать. Сравнение стало метафорой: «карты ночи» — и наполнилось новым содержанием. Вокруг влюбленных «неотвратимый мрак»; но ночь раскладывает перед ними свои таинственные

карты. В них читают они свою судьбу («Где твой маяк»).

Последнее стихотворение «В сыром, ночном тумане», написанное в декабре 1912 года, напоминает народные заклинания, колдовские заговоры, ворожбу темных сил. Странное, полубезумное бормотание рифм: тумане — бурьяне, тумане — герани, герани — тумане, бурьяне — герани. Ночь. Лес. Неведомый огонек. «Изба, окно, герань». Он подъезжает на коне. Голос ему говорит:

О, друг, здесь цел не будешь, Скорей отсюда прочь! Доедешь — все забудешь, Забудешь — канешь в ночь! В тумане да в бурьяне, Гляди, — продашь Христа За жадные герани, За алые уста!

Неожиданная, ничем не подготовленная строка «Гляди — продашь Христа» довершает впечатление необъяснимой жути. Этот «дурной сон» отдаленно напоминает «черную магию» поэмы «Ночная Фиалка».

Наконец, в отделе «Родина» мы находим шесть стихотворений, написанных в 1910–1912 годах. К одному из них, «На железной дороге», Блок сделал следующее примечание: «Бессознательное подражание эпизоду из „Воскресения“ Толстого. Катюша Маслова на маленькой станции видит в. окне вагона Неклюдова в бархатном кресле ярко освещенного купе первого класса». Вот первая строфа:

Под насыпью, во рву некошенном, Лежит и смотрит, как живая, В цветном платке, на косы брошенном, Красивая и молодая.

В чувствительно-жалобном тоне рассказывается о «бесполезной юности» убившей себя девушки, о «пустых мечтах», о «тоске дорожной». На платформе маленькой станции она встречает и провожает поезда. Лучшая строфа стихотворения — о вагонах:

Вагоны шли привычной линией, Подрагивали и скрипели, Молчали желтые и синие; В зеленых плакали и пели. А вот и воспоминание о «Воскресении» Толстого: Лишь раз гусар, рукой небрежною Облокотясь на бархат алый, Скользнул по ней улыбкой нежною… Скользнул — и поезд в даль умчало.

Сентиментально-гуманная повесть о юной самоубийце выдержана в стиле Некрасова. Некрасовская манера кажется даже преувеличенной в последней строфе:

Не подходите к ней с вопросами, Вам не все равно, а ей — довольно: Любовью, грязью иль колесами Она раздавлена — все больно.

Это стихотворение принадлежит к числу «стилистических упражнений» Блока. После Вл. Соловьева, Фета, Лермонтова, Тютчева и Баратынского он приближается к «гуманной» лирике Некрасова.

Три стихотворения посвящены снам детства и юности… Он— снова ребенок: над кроватью — зеленый луч лампадки; няня рассказывает сказку о богатырях, о заморской царевне…

Сладко дремлется в кроватке. Дремлешь? — Внемлю… сплю. Луч зеленый, луч лампадки — Я тебя люблю!

Легкие, простые, мечтательные стихи — как детская книжка с раскрашенными картинками.

Второй сон— видение юности («Приближается звук. И покорна щемящему звуку»):