Александр Блок
Шрифт:
Разлука Блока с его привычной творческой средой была абсолютно неизбежна. И сегодня, по прошествии почти столетия, мы можем оценить ситуацию с «Двенадцатью» более глубоко и основательно, чем, скажем, зарифмовавший в 1970 году общепринятые тогда представления Е. Евтушенко: «Вам, кто руки не подал Блоку, / затеяв пакостную склоку / вокруг “Двенадцати”, вокруг / певца, презревшего наветы…» и т. п., где поэты, осудившие Блока, именуются «болотом» и «мелюзгой»… Нет, это была отнюдь не мелюзга, это были хранители культурных традиций, представители российской литературно-художественной элиты. Новаторское искусство почти неизменно вступает в противоречие с культурным каноном, причем «сопротивление материала» часто
Оппоненты Блока заблуждались эстетически, но в социально-политической и культурно-гуманистической оценке Октябрьской революции и советского строя они были правы. И Блок на исходе жизни по сути дела придет к тем же представлениям.
Среди важных событий 1918 года — знакомство Блока с Самуилом Алянским. 13 июня молодой Алянский появляется на Офицерской в качестве «книгопродавца» и закупает у Блока двадцать его книг на сумму в 200 рублей. А потом у него возникает страстное желание заняться изданием блоковских произведений. Автор предлагает ему еще никому не обещанную, напечатанную пока только в газете поэму «Соловьиный сад». Алянский с его другом Василием Васильевым находят типографщика, увлеченного Блоком и готового напечатать книжечку в кредит. Издательство решено назвать именем сказочной птицы — «Алконост». Логотип рисует гимназический приятель Алянского и Васильева — Юрий Анненков.
Три тысячи экземпляров расходятся, кредит выплачен, Алянский уговаривает Блока принять гонорар в размере половины от общей прибыли. Теперь впору взяться за издание «Двенадцати». Причем с иллюстрациями. Блок к такому замыслу относится с опаской, но рисунки, выполненные Юрием Анненковым, ему приходятся по душе. Именно такой художник был нужен, сочетающий в своем почерке авангардную условность с элементами гиперреализма. Анненков оказался конгениальным иллюстратором еще и потому, что его духовный путь после 1917 года сходен с блоковским: очарование революцией как бурей, метелью, музыкой, а потом горькое отрезвление (почувствовав свою внутреннюю несовместимость с советской властью и советским искусством, художник в 1924 году приедет в Венецию на выставку, станет «невозвращенцем» и оставшуюся жизнь проведет в Париже).
В процесс иллюстрирования Блок включается по-соавторски: так, он добивается от художника, чтобы Катька точно соответствовала его, блоковскому, представлению. Анненков в конце концов находит в качестве натурщицы истинно «толстоморденькую» Дуню, которая, правда, о Блоке не слыхала, и делает портрет, который Блоку нравится. А Христос — каким он должен быть? Сгорбленная фигурка с флагом в руках — это не то. Анненков отказывается от буквализма и заменяет фигурку, как он сам напишет, «бесформенным силуэтом, слившимся с флагом».
В итоге — синтез поэзии и изобразительного искусства состоялся. Нередко высказывалось мнение, что адекватные иллюстрации к литературному шедевру в принципе невозможны (Ю. Тынянов даже посвятил этому отдельную полемическую статью «Иллюстрации»). Но у каждого правила бывают исключения, и порой весьма убедительные.
В конце ноября «Двенадцать» выходят в большом формате как «эксклюзивное» издание тиражом триста экземпляров. Оно распространяется по подписке, двадцать пять именных экземпляров Анненков раскрашивает акварелью от руки. В декабре – новый тираж, уже десять тысяч экземпляров.
ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ
Из шестидесятой записной книжки Блока (1919):
«15 февраля. Утром — телефон С. П. Ремизовой об аресте А. М. Ремизова. В 12 час. с Бакрыловым
16 февраля. Допрос у следователя Лемешева около 11 ч. утра. Около 12-ти — перевели в верхнюю камеру. День в камере. Ночь на одной койке с Штейнбергом. В 2 часа ночи вызов к следователю Бойковскому (второй допрос). Он возвратил мне документы.
17 февраля. Освобождение около 11 ч. утра. Дом и ванна. Телефоны. Оказывается, хлопотали М. Ф. Андреева и Луначарский».
Из протокола допроса А. А. Блока: «В партии левых с.-р. никогда не состоял и не поступил бы ни в какую партию, так как всегда далек был от политики…» [37]
37
Иванова Е. В. Об аресте Александра Блока в 1919 году // Филологические науки. 1992. № 4. С. 111. Автор статьи, однако, считает, что левоэсеровская идеология «сыграла важную роль в самоопределении поэта» (там же).
Тот факт, что Александр Блок был арестован петроградской ЧК и в течение полутора суток пробыл за решеткой, не принадлежит к числу хрестоматийно известных подробностей биографии поэта. Не то чтобы он был цензурно засекречен, но в советское время было не принято его педалировать. Так, в довольно подробной «Хронологической канве жизни и творчества Александра Блока», составленной Вл. Орловым и помещенной в седьмом томе собрания сочинений в восьми томах (1963), злополучный арест просто не упоминается. А воспоминания А. З. Штейнберга, оказавшегося рядом с Блоком в камере и подробно о том поведавшего, не переиздавались вплоть до 2008 года, когда с небольшими сокращениями они были включены (под заглавием «Ночь в ЧК») в книгу «Блок без глянца», вышедшую в Санкт-Петербурге в рамках «Проекта Павла Фокина».
Аарон Захарович Штейнберг, товарищ Блока по Вольной философской ассоциации (Вольфила), 28 августа 1921 года выступил на заседании этой ассоциации вместе с Андреем Белым и Ивановым-Разумником. Выступления трех ораторов составят небольшую книжку «Памяти Александра Блока» (1922).
Невыдуманная новелла Штейнберга не поддается пересказу: там значимы каждая реплика, каждая деталь. Из бытовых подробностей отметим обед, когда Блок и Штейнберг в составе «пятерки» арестантов хлебают суп деревянными ложками из одной миски, а потом едят порознь конину, вынутую из супа и порезанную сноровистым рабочим на пять одинаковых частей. Из подробностей романтических — присутствие в камере блоковского почитателя, неустанно декламирующего его стихи, которых он помнит наизусть больше, чем сам поэт. Все происходящее в Петрограде Блок комментирует «достоевским» словом «шигалевщина», потом еще раз вспоминает Достоевского, прощаясь со Штейнбергом: «А ведь мы с вами провели ночь совсем как Шатов с Кирилловым».
Едва ли по выходе с Гороховой у поэта оставались какие-либо иллюзии. В том, что написано Блоком после ареста (в статьях, письмах, дневниках, записных книжках), прослеживается отчетливая закономерность: отсутствие позитивных высказываний об Октябрьской революции и о большевиках.
Ощущение непоправимой катастрофы, засевшее в подсознании, требует выхода. И уже не осталось нравственных аргументов в защиту происходящего. Говорить о справедливости случившегося с Россией будет явной ложью, остается говорить о неизбежности, о необратимости исторического процесса. Кончилась эра человечности, пора отказаться от иллюзий гуманизма и осмыслить новый мир в новых философских категориях.