Александр Блок
Шрифт:
Седьмого мая описание дня — обычного, нормального трудового дня — завершается беспощадным итогом: «СКУКА существования не имеет пределов».
Да, «скука» — это самый краткий и самый точный конспект для истории деятельности Блока на «высоких» советских постах. Ни материально, ни морально эта рутинная работа в издательстве и театре Блока обеспечить не может.
Забавны и трогательны блоковские экспромты этого времени, особенно «Сцена из исторической картины “Всемирная литература”». Все персонажи здесь изъясняются пятистопным ямбом. Блок как руководитель немецкой редакции уговаривает Чуковского написать
Смешно, но не весело. Нормальное филологическое балагурство, но отнюдь не шутка гения. Потому что гению противопоказано работать не по основной специальности. Ему невыносимо скучно высиживать заседания, где обсуждаются, в общем, серьезные вопросы культуры, где он всегда имеет свое компетентное мнение, но все это для него – не главное.
А главного нет. Оно ушло и упорно не возвращается.
Третьего мая Блок задает сам себе вопрос: «Кто погубил революцию (дух музыки)?»
А в июне, побывав в Ольгине и на Лахте и увидев там жуткое запустение, Блок саркастически комментирует: «Чего нельзя отнять у большевиков — это их исключительной способности вытравлять быт и уничтожать отдельных людей. Не знаю, плохо это или не особенно. Это — факт».
Шестого июля 1919 года Чуковский обращается к Блоку с утонченным филологическим вопросом:
«Не окрашены ли для вас какой-нибудь особой эмоциональной окраской звуки
а о у ы э
я ё ю и е?»
В ответ Блок пишет на страницах «Чукоккалы»:
«Все это, конечно, имело свои окраски и у меня, но память моя заржавела, а новых звуков давно не слышно. Все они притушены для меня, как, вероятно, для всех нас. Я не умею заставить себя вслушаться, когда чувствую себя схваченным за горло, когда ни одного часа дня и ночи, свободного от насилия полицейского государства, нет, и когда живешь со сцепленными зубами. Было бы кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве».
Нет новых звуков, и поэт работает со своими старыми звуками.
Блок становится блоковедом.
Текстологические навыки, обретенные при подготовке «Стихотворений» Аполлона Григорьева, пригодились теперь для подготовки новых изданий Блока. В «Алконосте» выходят «Ямбы» и «Песня Судьбы» в новой редакции. В издательстве Гржебина — сборник юношеских произведений «За гранью прошлых дней».
В июле Блок пишет предисловие к третьей главе поэмы «Возмездие», готовясь к публичному чтению в студии издательства «Всемирная литература». Вспомним еще раз первые строки этого текста: «Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных предчувствий, в года, когда революция уже произошла…»
В советское время эти слова воспринимались как некое свидетельство блоковской скромности: мол, поэт свое дело сделал, революцию предсказал задолго, и теперь его поэма — факт истории.
Что говорит Блок о революции в это время близким людям? Вот фрагмент из уже упомянутой книги К. Чуковского, где автор смог довольно много сказать в подцензурных условиях:
«Сам он не боялся революции, очень любил ее, и лишь одно тревожило его:
– Что, если эта революция – поддельная? Что, если и не было подлинной? Что, если подлинная только приснилась ему?»
Это высказывание в книге не датировано, да и за дословность нельзя поручиться (блоковская прямая речь нечувствительно переходит в косвенную), но беспокоившее Блока «лишь одно» настолько велико, что решительно перевешивает дипломатичное заверение мемуариста «очень любил ее».
Юрий Анненков в книге «Дневник моих встреч» имел возможность дословно и без оговорок привести те крики, которые вырывались у Блока в последний год жизни:
«— Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу.
– Опротивела марксистская вонь».
Первый иллюстратор «Двенадцати» утверждает, что «для Блока революция умерла, когда ее стихийность, ее музыка стали уступать место "административным мероприятиям власти"». И 1919 год поэт упоминает как рубежный.
«Символический поступок: в советский Новый Год я сломал конторку Менделеева», — записывает Блок 31 декабря 1919 года. Под «советским» он имеет в виду новый календарный стиль (через две недели они «с Любой вдвоем» встретят 1920 год «по старому»). Но характерно, что эпитет «советский» Блок никогда не употребляет в положительном или хотя бы в нейтральном смысле. Это слово для него символизирует зло, разрушение, несовместимость с культурной традицией.
Двадцать седьмого января 1920 года умирает Франц Феликсович. С осени 1918 года супруги Кублицкие-Пиоттух обитали в том же доме, что и Блоки, на втором этаже, в квартире 23. Неизбежно «уплотнение», и Блок решает «уплотниться» по собственной воле. 23 февраля Блок и Любовь Дмитриевна перебираются на два этажа ниже. Теперь они вместе с Александрой Андреевной живут в небольшой четырехкомнатной квартире (на четвертом этаже у них было пять комнат на двоих). В тесноте и в обиде: между женщинами то и дело возникают психологические трения.
Блок продолжает рутинную литературную и театральную работу. Готовит «Избранные сочинения» Лермонтова для издательства Гржебина, пишет нетривиальное предисловие, которое в итоге публикуется с редакторскими искажениями. Сочиняет пьесу «Рамзес» (для серии «Исторические картины»). Плохо чувствует себя не только морально. «… с конца января я не могу выправится физически уже, чего со мной не бывало прежде», – пишет он 8 апреля в Москву Надежде Александровне Ноле-Коган. Эта незаурядная женщина, переводчица, жена известного литературоведа Петра Семеновича Когана, всемерно помогает Блоку. Шлет из Москвы гостинцы, а потом организует для любимого поэта цикл выступлений. Блок соглашается: «Самуил Миронович называете Ваших слов какие-то баснословные суммы, которые, увы, соблазняют меня, ибо я стал корыстен, алчен и черств, как все».