Александр Блок
Шрифт:
Последнее слово, сообразно ритму дольника, должно произноситься с двумя ударениями, в том числе и на последнем слоге: «РюрИковнЫ». В непритязательной шутке безмерно уставшего от жизни поэта можно при желании увидеть глубокий смысл. Всё, что советская власть принесла человеку, — это возможность бесплатного сожжения его трупа. «Советское» ассоциируется со смертью, а воплощением
Третьего апреля — последняя встреча с Андреем Белым. Блок и Иванов-Разумник приходят к нему в отель «Спартак» на Малой Морской — по какому-то делу. «Дела и ничего не вышло», — записано задним числом в дневнике.
Речь «О назначении поэта» — последняя яркая вспышка блоковского гения. Творческая жизнь завершена.
А жизнь без творчества невозможна. Наступающая болезнь, бытовые неурядицы, ощущение политической беспросветности — все соединилось разом. Надежды нет.
«Опять разговоры о том, что нужно жить врозь, т. е. маме отдельно, — неотступные, смутные, незабываемые для меня навсегда, оставляющие преступление, от сознания которого мне никогда не освободиться, т. е. никогда не помолодеть. И в погоде, и на улице, и в Е. Ф. Книпович, и в m-me Marie, и в Европе — все то же. Жизнь изменилась (она изменившаяся, но не новая, не nuova), вошь победила весь свет, это уже только свершившееся дело, и все теперь будет меняться только в другуюсторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы».
Так Блок оценивает жизнь свою и жизнь вообще в дневниковой записи от 18 апреля 1921 года.
Александра Андреевна и Любовь Андреевна не уживаются в одной квартире. Не в силах развеять блоковское отчаяние ни юная Книпович, ни старая гувернантка Кублицких мадам Мари. Всего неделей раньше он еще размышлял о возможности поездки за границу: в Германии у него неполученных гонораров на 80 тысяч марок — немного, но и немало, учитывая, что жизнь там стоит примерно 22 тысячи в месяц… Но теперь и Европа уже не манит: кажется, что и там победила «вошь». Достоевское словечко.
В апреле он пишет для затеваемой новой «Литературной газеты» критическую статью «Без божества, без вдохновенья», с подзаголовком «Цех акмеистов». Странная для педантичного Блока небрежность: никакого «Цеха акмеистов» не существовало. Был Цех поэтов, на открытии которого в 1911 году Блок сам присутствовал. Именно здесь сформировался акмеизм как поэтическое течение. Прерванная войной деятельность Цеха возобновилась в конце 1920 года. В феврале 1921 года Цехом был выпущен рукописный журнал «Новый Гиперборей», а затем альманах «Дракон», куда и сам Блок дал два старых стихотворения. Тем не менее он обвиняет альманах в «цеховом “акмеизме”» и саркастически замечает, что «пламенем “Дракон” не пышет».
Шутка явно не блоковского уровня, как и те критические штампы, при помощи которых выносится приговор акмеизму: «Н. Гумилёв и некоторые другие “акмеисты”, несомненно даровитые, топят самих себя в холодном болоте бездушных теорий и всяческого формализма»; «они замалчивают самое главное, единственно ценное: душу».
Вполне естественно, что крупнейший поэт русского символизма, сумевший в своей великой поэме использовать также и авангардно-футуристические приемы, не принимает акмеистической поэзии, считая ее безжизненной и книжной. Без борьбы направлений, без критических сшибок невозможно движение и самой литературы, и литературной мысли. Но, глядя на дело с исторической дистанции, нельзя не ощутить несправедливость и чрезмерную жестокость блоковской критики. Он — поэтический гений, Гумилёв просто большой поэт. Тут можно было и великодушие проявить, тем более что Гумилёв всегда высоко оценивал Блока и почтительно писал о нем как о классике, без соревновательного чувства. Более того — он считал Блока «прекраснейшим образчиком человека».
«Литературную
Двадцать пятого апреля Блок в последний раз публично выступает в Петрограде, в Большом драматическом театре. Вечер начинается с лекции Чуковского о Блоке, крайне неудачной. Самого поэта принимают хорошо, он утешает критика и дарит ему цветок из полученного от публики букета. Известный фотограф Наппельбаум запечатлевает их вдвоем на снимке.
А 1 мая Блок в компании Чуковского и Алянского отправляется в Москву. Надежда Александровна Нолле-Коган, жена известного литературоведа-марксиста, встречает его на вокзале и везет к себе домой на Арбат в некогда «царском» автомобиле, а ныне персональной машине Л. Б. Каменева, украшенной красным флагом.
Блоку организуют в общей сложности шесть выступлений с целью поддержать его морально и материально. Физически ему это нелегко, а три вечера в Политехническом музее (по данным Вл. Орлова, 3, 5 и 9 мая) разочаровывают и в гонорарном смысле. В Политехническом музее к Блоку подходит представиться Пастернак, который так написал об этом в своих «Людях и положениях»: «Блок был приветлив со мной, сказал, что слышал обо мне с лучшей стороны, жаловался на самочувствие, просил отложить встречу с ним до улучшения его здоровья». Согласно Пастернаку, в тот день (получается, что это 7 мая) Блок выступал еще в двух местах, причем в Доме печати ему собирались учинить «разнос и кошачий концерт». Пастернак с Маяковским отправляются туда с целью предотвратить скандал, но опаздывают.
В Доме печати на Никитском бульваре действительно возникает «пря» (словечко из блоковского дневника) между защищающим поэта «коммунистом» П. С. Коганом и нападающим на него футуристом Сергеем Бобровым. «Мертвец!» — раздается из зала по адресу Блока (по всей видимости, этот выкрик принадлежит стихотворцу Александру Лурье, беспощадно оцененному Блоком-критиком в 1909 году). Автор «Плясок смерти» и «Жизни моего приятеля», поэт, воспевший творчество как гибель, истинный человек-артист отвечает единственно достойным в этой ситуации способом: он соглашается, что мертв.
Что не мешает ему, однако, в тот же теплый майский вечер проследовать с Никитского бульвара в Мерзляковский переулок, где находится «Итальянское общество». Проделывая этот короткий путь, поэт вспоминает «Итальянские стихи», которые ему предстоит читать, а вслед за ним, на тактичном расстоянии, шагают с цветами в руках его настоящие, непритворные ценители. Встреча удается — жизнь возвращается, как это было в Италии двенадцать лет назад.
Последнее выступление — в Союзе писателей 9 мая.
Что еще было в Москве? Станиславский в очередной раз кормил обещаниями поставить «Розу и Крест», но Коганы организовали договор с театром Незлобина: из пяти миллионов рублей Блоку выплатили один миллион аванса (намерение поставить пьесу в сентябре, однако, не сбудется). «Все это бесконечно утомило меня, но, будем надеяться, сильно поможет в течение лета, когда надо будет вылечиться», — записывает потом Блок в дневнике. «Предполагаем жить…», говоря пушкинскими словами.
Но в целом в записях, сделанных после поездки, присутствует ощущение непоправимого разлада между жутковатой, но все же продолжающейся жизнью и уже уходящим из нее навсегда человеком-наблюдателем: «В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов — интеллигенции, музыкантов, врачей и т. д. Москва хуже, чем в прошлом году, но народу много, есть красивые люди, которых уже не осталось здесь (то есть в Петрограде. — В. Н.), улица шумная, носятся автомобили, тепло (не мне), цветет все сразу (яблони, сирень, одуванчики, баранчики), грозы и ливни. Я иногда дремал на солнце у Смоленского рынка на Новинском бульваре».