Александр Герцен. Его жизнь и литературная деятельность
Шрифт:
Полковник оказался, однако, благороднее, чем его считали. Как ни скрывали и ни маскировали обстоятельств дела, он не мог не увидеть решительного отвращения невесты: он стал реже ездить, сказался больным, заикнулся даже о прибавке приданого. Княгиня очень рассердилась, но пошла и на это унижение: она давала еще свою подмосковную. Этой уступки, кажется, полковник не ждал, потому что после нее совершенно скрылся.
Месяца два прошли тихо. Вдруг разнеслась весть о переводе Герцена во Владимир. Тогда княгиня сделала последний отчаянный опыт сватовства. У одной из ее знакомых был сын – офицер, только что возвратившийся с Кавказа; он был молод, образован и весьма порядочный
Он поддался на внушения сестры. Но Наталье Александровне не хотелось еще раз играть ту же скучную и отвратительную роль; она, видя, что дело принимает серьезный оборот, написала новому жениху письмо, где прямо, открыто и просто говорила ему, что любит другого, доверялась его чести и просила не увеличивать ее страдания. Офицер очень деликатно устранился…
– Решительно, с этой девчонкой нет никакого сладу! – в раздражении произнесла княгиня, услышав об исходе сватовства.
«Надо было положить этому конец…» – пишет Герцен.
В исходе 1837 года Герцен был, по Высочайшему соизволению, переведен из Вятки во Владимир, на службу в канцелярию губернатора Куруты – превосходнейшего человека. 29 декабря в сумерки он выехал из города. Семейство Витберг провожало его. Витбергу же были адресованы и его первые письма с дороги, первые письма человека, почувствовавшего, что он опять если и не свободен, то на дороге к свободе. Он писал из Полян, находящихся в 46-ти верстах от Нижнего Новгорода:
«Сюда приехал я в первом часу. Итак, обнимемся, Александр Лаврентьевич и все ваши! Бот вы все перед глазами. А Эрн отдал ли яблоки пуще всего? Я сижу в пресквернейшей избе, наполненной тараканами, до которых m-me Witberg не большая охотница, и пью шампанское, до которого m-r Witberg не охотник. Оно не замерзло, и я имел терпение везти его от Вахты, а дурак станционный смотритель спрашивал: „Виноградное, что ли-с?“ „Нет, из клюквы!“ – сказал я ему, и он будет уверять в этом проезжих. Из Нижнего буду писать comme il faut, [12] a здесь ни пера, ничего, зато дружбы к вам много, много. Перед вами вспомнил только кого?
12
как нужно, как необходимо, исправно (фр.).
Sapienti sat. Александр».
(1 января 1838 года, Нижний Новгород).
«Еще раз поздравляю вас, Александр Лаврентьевич, с новым годом; как вы провожаете его? Я живу одиноко в гостинице, с вечной одной мечтой и временами запивая с вами вином слезу горячую. Наша встреча была важна. Вы, как Вергилий, взявший вести Данта, сбившегося с дороги; жаль, что вы поступили не совсем так, как Вергилий, – он довел Данта до Беатриче, а вы должны были покинуть меня на Вахте. Извините, что кончил глупостью. Вы понимаете, – ну, стало, довольно. Прочтите мое письмо к Эрну, – оно напомнит вам меня… Прощайте!»
(3 января, Владимир).
«Так, как христианин останавливается в благоговейном трепете, не входя в храм, на паперти, так и я остановился перед Москвою. Еще нога пилигрима не так чиста, чтобы коснуться святого города. Москва! Москва!»
Глава VI. Владимир на Клязьме
Герцен переехал во Владимир и там не утерпел, чтобы не побывать в Москве, рискуя, быть может, солдатчиной, быть может, Сибирью. Наконец-то, после утомительно долгой разлуки,
«Natalie, – рассказывает он, – вошла, где я ждал ее, вся в белом, ослепительно прекрасна; три года разлуки и вынесенная борьба окончили черты, и выражение. „Это ты“, – сказала она своим тихим, кротким голосом… Мы сели на диван и молчали. Выражение счастья в ее глазах доходило до страдания. Должно быть, чувство радости, доведенное до высшей степени, смешивается с выражением боли, потому что и она мне сказала: „Какой у тебя измученный вид!“ Я держал ее руку, на другую она облокотилась, и нам нечего было друг другу сказать… короткие фразы, два-три воспоминания, слова из писем, пустые замечания. Сердце было слишком полно и не находило слов. Потом взошла нянюшка, говоря, что пора, и я встал, не возражая, и она меня не останавливала: такая полнота была в душе. Больше, меньше, короче, дольше, еще – все это исчезло перед полнотой настоящего».
Герцен уехал с твердым намерением похитить свою невесту, раз старики и старухи не соглашались отдать ее ему добром. Она также не видела другого исхода, и благодаря помощи друзей, а отчасти и посторонних заинтересованных романом план удался как нельзя лучше: в мае 1838 года состоялась свадьба.
Вечером в день венчания Герцен написал письмо отцу, просил его не сердиться на конченное дело и – «так как Бог соединил нас» – простить. Иван Алексеевич и в эту драматическую минуту остался верен себе. Он обыкновенно писал сыну несколько строк в неделю, теперь он не ускорил ни одним днем ответа и не отдалил его, даже начало письма было такое же, как всегда:
«Письмо твое, – сообщал Иван Алексеевич, – от 10 мая я третьего дня в пять с половиною получил и из него не без огорчения узнал, что Бог соединил тебя с Наташей. Я воле Божией ни в чем не перечу и слепо покоряюсь искушениям, которые Он ниспосылает на меня. Но так как деньги мои, а ты не счел нужным сообразоваться с моей волей, то и объявляю тебе, что я к прежнему твоему окладу, тысяче рублей серебром в год, не прибавлю ни копейки».
Пришлось покориться и подумать об экономии. Молодость, впрочем, города берет, как же ей не справиться с материальными затруднениями?
«У нас, – вспоминает Герцен, – не было ничего, да, решительно ничего: ни одежды, ни белья, ни посуды. Мы сидели под арестом в маленькой квартире, потому что не в чем было выйти. Матвей из экономических видов сделал отчаянный шаг превратиться в повара, но кроме бифштекса и котлет он не умел ничего делать и потому держался больше вещей, по натуре готовых: ветчины, соленой рыбы, молока, яиц, сыру и каких-то пряников с мятой. Обед был для нас бесконечным источником смеха: иногда молоко подавалось сначала – это значило суп, иногда после всего вместо десерта… Так бедствовали мы и пробились с год времени. Наконец и отцу моему надоело брать нас, как крепость, голодом; он, не прибавляя ничего к окладу, стал присылать денежные подарки».
Владимирский период в жизни Герцена – это период тихого семейного счастья, без тревог и треволнений, медовый месяц любви. Постороннему нечего останавливаться на нем, как нечего ему прислушиваться к разговору влюбленных; у них свои радости, свои горести, даже язык у них свой. Герцен чувствовал себя добрым, сильным, готовым, как он сам выражается, «на победу и одоление» и вместе с тем совершенно спокойным, так как пока ни побеждать, ни одолевать было некого. Он пишет, например, Витбергу:
«Что касается до моего дела, более перевода во Владимир ничего нельзя было сделать. Государь сказал: „Я для них назначил срок“.