Александр II
Шрифт:
Под вечер Литовскому полку было приказано, пройдя Филиппополь, свернуть на деревню Станимахи и атаковать урочище Карагач.
В сумраке быстро угасавшего зимнего дня замаячили стороною дороги силуэты конницы. Драгунская бригада с двумя конными орудиями пошла занимать высоты над Карагачем.
В шестом часу вечера в том мутном свете, какой бывает зимою ночью от снега, когда дали исчезают и видены в снеговом отблеске только ближайшие предметы, 2-й батальон лейб-гвардии Литовского полка построил боевой порядок и направился на правый
– Зачем вы идёте, князь, с нами в бой? – сказал Алёша шедшему рядом с ним Болотневу. – Оставались бы при полковом резерве. Не надо испытывать Бога. Сказано: на службу не напрашивайся.
– Мне скучно без вас, Алёша… Скучно все эти дни. Ничто меня не веселит. Может быть, бой меня встряхнёт…
– Странно, что турки не стреляют, – сказал Алёша. – Жутко идти в тишину, в неизвестность, зная вместе с тем, что тут где-то и недалеко неприятель.
Медленно, по рыхлому снегу, подвигались цепи «литовцев». Снег был по колено, а кое-где, в низинах, люди проваливались и по пояс. Солдаты спотыкались о невидимые под снегом кукурузные стебли, ушибали о них ноги. То круто спускались в узкую балку, где совсем утопали в снегу, то карабкались по осыпающемуся скату наверх.
Кто-то кашлянул в цепи, и Алёша нарочно грубым голосом оборвал:
– Не кашлять там!.. Распустились!
– Я считал шаги, – прошептал Болотнев, – тысяча! Мы прошли уже половину расстояния до неприятеля, а всё тихо.
И точно словами своими Болотнев вызвал турецкий огонь. Перед цепью, в темноте, казалось, что близко-близко вдруг вспыхнули огоньки ружейных выстрелов и… «тах… тах… тах» – затрещала, обнаруживая себя, турецкая позиция.
– Цепь, стой! Ложись! Огонь редкий… Начинай!..
В ответ прямо против пятой роты громом загремела турецкая батарея, дохнула жарким и ярким огнём, полыхнула снеговыми вихрями. Двенадцать орудий били против пятой роты, левее, где наступал 3-й батальон, гремело ещё восемь. Гром выстрелов, вой несущихся, казалось, прямо на цепь снарядов, их оглушительные частые разрывы – всё это смутило солдат, и огонь стал беспорядочным.
«Куда стрелять? По кому стрелять?.. Ничего не видно… Что же наша артиллерия, где же она?» – с тоскою думали «литовцы».
Капитан Нарбут прошёл вдоль цепей.
– Зря себя обнаруживаем, – проворчал он. – Штабс-капитан Фёдоров, прекратите эту ненужную стрельбу.
И, подойдя вплотную к ротному командиру, сказал тихо:
– Турки по нашему огню увидят, как нас мало.
Цепь затихла. Люди притаились в снегу. В темноте ночи, в хаосе громовой стрельбы и частых попаданий пулями и осколками им было страшно. Жалобно стонали раненые и просили вынести их.
– Что ж так, замерзать приходится… Холодно дюже… Кровь стынет…
Князь Болотнев лежал рядом с Алёшей.
– Хуже всего, – прошептал Алёша, – лежать под расстрелом и ничего не делать. Надо идти вперёд, а то, если не пойдём вперёд мы, солдаты пойдут назад, и тогда их не остановишь.
Сзади раздался приглушённый свисток. В темноте ночи, в напряжённости ожидания, что нужно делать что-то, он показался громким и тревожным. В цепи все приподняли головы.
– Цепи, вперёд!..
Все как один встали, взяли ружья наперевес и пошли навстречу пушечным громам. Ноги уже не чуяли глубины снега, усталость ночного движения пропала, нет больше и холодной мглистости ночи. Точно бесплотными стали «литовцы», бесплотными и невесомыми. Как духи скользили они поверх снега. Душа овладела телом и понесла его навстречу смерти. Падали раненые и убитые, но никто не обращал на них внимания. Те, кто идёт сзади, – подберут.
Шли прямо на двенадцать огненных жерл, непрестанно бивших, жарким огнём дышавших навстречу батальону.
Ещё невидимые в ночи, пушки обнаруживали себя вспышками огня. И то, что звук выстрела раздавался одновременно со вспышкой и уже наносило на цепи едким запахом порохового дыма, показывало близость батареи.
Полевая дорога с буграми и канавами, засыпанными снегом, пересекала путь «литовцев». Цепи залегли по канавам и открыли частый огонь по вспышкам орудийной канонады.
Сзади всё подходили и подходили люди и вливались в цепь. Ротные поддержки и батальонный резерв вошли в первую линию. Цепь густела. Солдаты лежали плотно, плечо к плечу, локоть к локтю, и в бешеной стрельбе, в сознании, что они не одиноки, казалось, забыли про опасность.
Турецкая батарея вдруг сразу смолкла… Прошло мгновение ужаснейшей, предсмертной тишины, более страшной, чем огонь, бывший раньше. И раздался залп. Турки ударили картечью.
Болотневу показалось, что земля поднялась перед ним дыбом, что пламя опалит его и всех, кто был подле. Тысячи пуль визгнули над снегом. Снег встал вихрем, земля посыпалась в лицо. Болотневу стало казаться, что вместе со снегом и землёй сметён и весь Литовский полк.
И опять на мгновение настала тишина. В неё вошёл звенящий звук горна. От 2-го батальона подали сигнал «атака!».
Тогда раздалось ужасное, громче пушечных громов, «ура!». Все вскочили на ноги и бросились на пышущие пламенем жерла пушек. Турецкая прислуга орудий встретила атакующих в сабли. Сзади бежали на выручку роты прикрытия.
Тогда настал миг – Болотнев явственно ощутил его – миг мгновенной душевной боли, страшной удручающей тоски. Стало ясно: всё пропало! Всё ни к чему! Впереди гибель. Слишком много турок, слишком мало наших. Осталось одно – бежать. Болотнев ожидал крика – «Спасайся, кто может!» – и сам готов был дико, по-заячьи, завизжать… Но вдруг с левого фланга раздался ликующий, радостный, захлёбывающийся от счастья победы голос: