Александр II
Шрифт:
Глубокая, напряжённая тишина наступила среди собравшихся после слов Михайлова. Слышно было, как прошелестела под набежавшим ветерком прибрежная ива, как невдалеке на озере, у разлива реки плеснула рыба. После этих двух едва слышных звуков тишина сделалась ещё строже, торжественнее, напряжённее – тишина могилы… Точно немая смерть вошла к ним – весёлым и жизнерадостным несколько минут тому назад.
Сидевший на траве недалеко от Веры высокий тощий человек поднялся и глубоким, низким, взволнованным голосом спросил:
– Неужели, господа, вы все так думаете?
Никто не ответил.
– Неужели, господа, народники становятся террористами? Народники согласны с тем, что говорили товарищи Желябов и Михайлов?
Все молчали. Та же могильная тишина
– В таком случае, – глухо, печальным голосом сказал человек, – мне здесь больше нечего делать. Прощайте.
– Кто это? – тихо спросила Перовскую Вера.
– Плеханов.
Плеханов помедлил немного, точно ожидая, что его будут просить остаться, что поднимутся споры, что встанут на его сторону, будут его удерживать, но вокруг была всё та же серьёзная, угрюмая тишина.
Плеханов низко опустил голову и пошёл в глубину леса.
II
Наступил вечер, и в лесу было темно, когда Вера с Перовской ушли с собрания. Вслед им из рощи, где теперь ярко горел костёр, неслась дружная песня. Неутомимый Желябов запевал:
Смело, друзья, не теряйтеБодрость в опасном бою,Родину-мать вы спасайте,Честь и свободу свою…Пьяные крики, визг еврейки – Геси Гельфман, громкий смех глушили песню.
Вера шла под руку с Перовской. Она опьянела. Первый раз в жизни она пила водку и пиво, ела простую и грубую пищу, первый раз была близко и запросто с молодыми людьми.
– Софья Львовна, – сказала Вера, останавливаясь на опушке рощи и глядя на серевший в сумраке ночи большой Воронежский шлях, – как всё это страшно!.. Я первый раз в таком обществе.
– Хорошо! – сказала Перовская.
– Ещё не знаю. Дайте, Софья Львовна, привыкнуть. Откуда все эти люди взялись? Почему я раньше не встречала таких людей? Где вы их нашли, как с ними познакомились?
Вера шла широким шагом по шляху. Молодая луна была над нею. Вера нервно смеялась и дрожала внутренней дрожью.
– Конечно… с нашей точки зрения?.. Кисейных барышень, которых вывозят в свет родители… Расфасонистые очень… Сняли пиджаки… Курили, не спросив у дам… И пили очень много… И эта Геся!.. Как она просто на всё смотрит… Чудовищно всё то, что она проделывала…
– Гельфман – чудный, смелый человек, – восторженно сказала Перовская. – У нас, милая, на это не смотрят… У нас пола нет… Нет кавалеров и дам – но есть люди… Товарищи…
– Да, верно… И знаете, Софья Львовна, не скажешь, кто из них – лучше? Все они хороши, веселы, добры… Но как ненавидят они государя!.. Они его когда-нибудь видели?
– Думаю, навряд ли…
– Как же можно тогда? Всё-таки, сказать вам правду, Софья Львовна, я хорошо – и от дедушки и от дяди – государя знаю. И сама не раз встречала его. Ведь я могла бы быть фрейлиной, Софья Львовна. А вот, – Вера засмеялась и подняла край порванной юбки, – видите, какой санкюлоткой стала [207] . Но всё-таки не думала… Я думала, всё обернётся иначе. Плеханов мне больше по душе, Софья Львовна, вы знаете – царственная скромность государя безгранична… Он отворачивается от грубой лести. Ему хотят к двадцатипятилетию его царствования преподнести титул «Освободителя» – он рассердился… Хотели поставить памятник по случаю освобождения крестьян – он не позволил. Дедушка про него говорит: «Величайший и человечнейший из царей русских…» Сколько раз я видела его. Громадного роста, прекрасные, добрые глаза, и так всегда просто себя держит. Я шла по Летнему саду с Сухановым, мы разговорились и ничего уже не видели. На боковой аллее вдоль Лебяжьей канавки не было никого. Мы шли по доскам, а с боков лежал снег. Вдруг вижу,
207
Санкюлот – термин времён французской революции (от фр. sans – без и culotte – короткие штаны). Аристократы называли так представителей городской бедноты, носивших, в отличие от дворян, не короткие, а длинные штаны. В годы якобинской диктатуры слово стало синонимом революционера.
– Вера Николаевна, перед нами строительство новой, лучшей жизни русского народа, да возможно, что и не только русского народа, но и всего человечества. Можно ли тут говорить о том, что нам нравится? Государь нам мешает. Мы должны его устранить. Мы устраняем не Александра Николаевича Романова, прекрасного, может быть, человека, у которого собака Милорд, который любезен и ласков и имеет прекрасные глаза… Но т и р а н а!.. Андрей сказал – так нужно!.. Понимаете – так нужно! Мы не человекоубийцы, но цареубийцы!
Ничего больше не сказала Вера Перовской. Молча, рука об руку, дошли они до окраины Воронежа, где в скромной и по-провинциальному грязной гостинице они остановились.
Вера уехала одна, будто на юг, в Крым, к Порфирию и его Лиле, и по пути остановилась на три дня в Воронеже, где её поджидала Перовская. Вера непременно хотела быть на съезде народовольцев.
Лёжа на жёсткой постели, накрывшись одеялом, Вера думала: «Строительство новой лучшей жизни русского народа, но почему же это строительство нужно начинать с разрушения, с убийства?» Сквозь набегающий лёгкий, после дурмана речей и пирушки, сон Вера каким-то внутренним чутьём ощущала ложь всех тех пышных и красивых слов, какие она сегодня слушала, но гнала сознание этой лжи. Так в борьбе с самою собою она и забылась крепким молодым сном.
III
В Крыму, в Ялте, на собственной даче графини Лили, Вера увидела счастье, покой, медовый месяц, продолжавшийся второй год. Молодые Разгильдяевы приняли Веру сердечно и радостно. Юная, красивая, часто краснеющая, уходящая в себя Вера возбуждала Порфирия и усиливала его ласки, предназначенные молодой жене. Каждое утро все трое ходили купаться в море. Порфирий шёл в мужское отделение, Вера с Лилей в дамское.
После завтрака Порфирий и Лиля ездили верхом в горы. Вера оставалась одна. Она шла к морю, садилась на камни и часами смотрела, как набегали синие волны на берег, как вдали играли белые «зайчики», вспыхивали пеной волны и докатывались к берегу, покойные и умиротворённые.
Иногда, идя к берегу или возвращаясь на дачу, Вера встречала государя. Государь ехал из Ливадии в коляске. Конвойный казак сидел рядом с кучером на козлах. С государем была черноволосая высокая дама и двое детей, сидевших на передней скамейке. Вера по привычке низко кланялась государю. Государь с приветливой улыбкой кивал Вере головой. И тут тоже было счастье, тихая радость, медовый месяц вдали от людей, от государственных забот.
Дома, на веранде, обвитой розами и глициниями, за накрытым столом кипел самовар. Стол был уставлен свежими булками, печеньем, сливками, маслом, ягодами и ранними фруктами. Порфирий, в расстёгнутом белоснежном кителе с Георгиевским крестом в петлице, сидел в соломенном кресле и мечтательно смотрел вдаль на голубое море, на зелёные сады Ливадии, на высокие равнины у въезда в Ялту. Против него, в лёгком, в кружевах и воланах, светло-лиловом капотике-«распашонке», сидела нарядная, завитая Лиля. От купанья в море, езды, а более того, от непрерывного счастья взаимной любви и разделённой страсти лицо её сияло, щёки были румяны, глаза блистали в томной синеве век. Чёлка развилась и падала пушистыми прядями на лоб. Очень хороша была Лиля в своём позднем цветении.