Александр II
Шрифт:
– Видите, господа, я скажу вам прямо… Я совсем не народоволец… Мне до народа нет дела. Я – изобретатель. У меня теперь – чертежи; я даже сделал вычисления математические и решил, что всё это не фантазия, а можно… Выстроить такой корабль, чтобы летать на нём по воздуху. Управляемый корабль… Не аэростат, а вот именно корабль… Ну, только думаю, что при царе – не выйдет… Не позволят… Тут нужна свобода… Меня за сумасшедшего считают… Ну вот ещё придумал я и снаряды… И мне просто интересно попробовать эти снаряды на людях… Дерево в щепы – это не важно, мне нужно посмотреть человека под снарядом… И форму для вашей цели придумал – лучше не надо – плоская,
215
Шнур, пропитанный легковоспламеняющимся веществом.
Желябов холодно посмотрел на него.
– Я всё беру на себя, – сказал он. – Всё… В боевую группу метальщиков я предлагаю товарищей Рысакова, Тимофея Михайлова, студента Гриневицкого, сына псаломщика Емельянова, Перовскую и, конечно, – первым я. Если моя бомба не взорвёт…
– Этого никогда не может быть, – мрачно вставил Кибальчич. – Это будет моя бомба…
– Если бомба не взорвёт – я заколю царя кинжалом.
Опять зашумели, заговорили, заспорили.
– Рысакова, Емельянова не надо, – сказала Оловянникова. – Мальчики, по девятнадцати лет всего… Помните завещание Александра Михайлова – не посылать слишком молодых людей на смерть. Те, кто пойдёт в метальщики, – все обречены.
– Всё одно, – жёстко сказал Желябов, – других нет… Итак, мы отдаём на борьбу Богданова, Якимову, Фигнер, Фроленко, Суханова, Перовскую. Нам надо беречь старые кадры. Что касается Рысакова – он парень хотя и молодой, а толковый. Мои поручения, и очень опасные, всегда исполняет точно и беспрекословно. То же и Емельянов. Старым у них отваге поучиться надо… Да и других нет. А молоды?.. Так молодость поможет им ловко метать снаряды, сильно и без промаха, и потом так припустят, что никакая полиция их не догонит.
После недолгих споров согласились, что указывать места будет Перовская, первым метальщиком станет Желябов, за ним Гриневицкий, Рысакова поставят третьим метальщиком.
Расходились поодиночке, взволнованные, возбуждённые. Уходя, пожимали друг другу руки и говорили:
– Прощайте, встретимся, нет ли, видно будет…
– За работу, товарищи, и сейчас же!..
– А то смотрите, говорят, царь собирается дать конституцию.
– Ну да, держи карман шире!.. Куцую!..
– Хоть и куцую, а конституцию… Народ разве разберёт?..
Осенняя мгла лежала над городом. На пустынной улице не было никого. Сыпал мелкий петербургский дождь. Последними ушли Желябов с Перовской.
– Я уверена, – сказала Перовская, – что теперь удастся.
– Должно, Соня, удаться. Иначе Вера Николаевна окажется права…
– Ну да!.. Вот сказал!.. Бога нет. В это надо верить, что Бога нет, крепко верить. А Веру Николаевну я в это дело решила не посвящать.
– Что так?.. Или заметила что?..
– Да… Странная она стала… Много думать
– Да, в нашем деле – думать!
Желябов покрутил головой.
– А не выдаст?..
– Нет. Это – никогда… Скорее с собою покончит… Белая крепкая кость… Дворянские старые заветы… И из военной семьи притом.
Желябов обнял Перовскую за стан, и они пошли, мерно шагая, касаясь друг друга бёдрами, к себе в Измайловские роты.
– А что, если сорвётся, Андрей, так и пойдём?.. На виселицу?
Желябов крепче прижал к себе маленькую Перовскую и сказал твёрдо:
– Ну что ж, так и пойдём. Другие за нас закончат.
Ненастная, глухая ночь была над ними. Они шли и думали о своём замысле.
Роковой для царя крут замыкался.
XVII
Двадцать второго мая 1880 года государыня императрица Мария Александровна тихо в Бозе почила.
Она умирала одинокая, всеми забытая и покинутая, сознающая, что не нужна больше государю. Сорок лет прожила она бледной тенью при блестящем царственном супруге. Сорок лет она молча терпела унижение от государя, увлекавшегося другими женщинами и последние годы должна была выносить присутствие во дворце княжны Долгорукой – государевой «душеньки». Она страдала молча, тихо несла свой крест и тихо, незаметно скончалась.
По совершении погребения государь выехал к войскам в Красносельский лагерь. Княжна Долгорукая, одна или с детьми, стала появляться на военном поле или в Дудергофе в придворной коляске с камер-казаком на козлах – как императрица.
Среди офицеров лагеря пошли нежелательные толки.
Государь это знал, и это его раздражало. Он и раньше замечал пренебрежение к его фаворитке. На малых балах в Эрмитаже, где все на виду, офицеры не танцевали с Екатериной Михайловной. Её пренебрежительно называли: «Mamselle de Sa Majeste» [216] . Деликатный государь посылал своего адъютанта приглашать на танцы с княжной тех офицеров, в ком он был уверен. С Екатериной Михайловной постоянно танцевали и были её кавалерами флотский офицер Скрыдлов, сапёр Прежбяно и конногвардеец Козлов.
216
Барышня его величества (фр.).
Были у государя огорчения и другого рода. Его любимый брат, великий князь Николай Николаевич старший, находясь в «ссылке» в Париже, рассказывал мадам Адан, почему не был взят русскими войсками, им предводимыми, Константинополь. Мадам Адан поместила это в газетах и сослалась на великого князя.
Всё это было тяжело. Как никогда, государю хотелось уйти от этого злобного мира, полного интриг и не желающего понять, что и у государя могут быть человеческие чувства и что после тайной, скрытой связи с Долгорукой государю хочется открыто жить с нею, пренебрегая этикетом.
В июле должны были быть очередные отрядные манёвры под Красным Селом, а перед ними учение всей кавалерии в высочайшем присутствии. Представлял кавалерию великий князь Николай Николаевич, только что вернувшийся из-за границы.
Великий князь встретил государя рапортом, и обычно государь, приняв рапорт, подавал руку великому князю. Теперь государь, на виду у всех, руки великому князю не подал, поднял лошадь в галоп и поскакал здороваться с полками. После учения кавалерии государь сел в коляску и, отъезжая, сказал великому князю: