Александр II
Шрифт:
– Гвардия в поход пошла!.. Как в двенадцатом году! Что же, силён, что ли, так уже турок стал?..
Тридцатого августа, как полагалось в «табельный» день, день тезоименитства государя императора, по распоряжению полиции город был убран флагами. Бело-сине-красные и бело-жёлто-чёрные полотнища развевались на улицах, на подъездах домов, на крышах. В газовые фонари были ввёрнуты звёзды, у городской думы горели вензеля государя и государыни.
Из газет знали: тяжёлые бои идут под Плевной. Наши берут Плевну. Ожидали большой победы.
Но прошло 31-е, потом наступило 1 и 2 сентября, появились сдержанные телеграммы об отбитых штурмах, пошли корреспонденции
Этой осенью Вера, пользуясь тем, что Перовская продолжала жить в Петербурге, довольно часто бывала у новой подруги. С неистовой злобой и ненавистью говорила Перовская о государе, о генералах и офицерах. Она тряслась от негодования.
– Царь посещает госпитали, плачет над ранеными и умирающими солдатами, – говорила Перовская. – Понятно – воспитанник чувствительного Жуковского! И тот же царь посылает солдат грудью брать турецкую крепость Плевну. Штурм откладывают на тридцатое, чтобы в именины поднести царю Плевну. Ему строят в поле, как в театре, ложу, и он сидит там, окружённый свитою. Шампанское, цветы, фрукты – и в бинокль видно, как тысячами гибнут русские люди!.. Я ненавижу такого государя!.. Студенты поют… Вы слышали?
…Именинный пирог из начинки людской Брат подносит державному брату… А на севере там – ветер стонет, ревёт И разносит мужицкую хату…Перовская была возбуждена. Должно быть, не спала ночь. Веки красные и опухшие. В глазах злобный огонь.
– Вера Николаевна, вы должны, должны стать человеком… Вы должны идти с нами! Нас называют нигилистами. Неправда!.. Мы не нигилисты… Что мы отреклись от причудливых манер прошлого века, остригли волосы и стали учиться познавать природу – так это нигилизм?.. Нет, нигилисты – не мы, а они… Это им плевать на всё. Царь, помазанник Божий, пример для всей России, бросил больную императрицу и охотится за девушками по институтам. А там!.. Какое холопство, любая – мечтает лечь в царскую постель!.. И этот царь гонит людей на войну!.. Я ненавижу его. Слушайте, Вера Николаевна, я надеюсь, что скоро мы все соберёмся на съезд. Где? Ещё не знаю, где-нибудь в провинции, где нас не знают, не на виду, где нет полиции. Там будут хорошие люди. Вера Николаевна, устройтесь так, чтобы приехать на этот съезд, послушайте настоящих людей. Посмотрите и сравните – ваш мир и наш…
Вера уходила от Перовской подавленная и смущённая. Перед нею бесконечною змеёю, белея околышами фуражек, шёл по Загородному проспекту Измайловский полк. Он шёл на войну. И едко под ритм тяжёлых шагов и барабанного боя звучали в ушах Веры только что слышанные стихи:
…Именинный пирог из начинки людской Брат подносит державному брату…С ужасом смотрела Вера на солдат. Людская начинка!.. Людская начинка!..
Грохот
XXIX
В конце ноября, когда в Петербурге было тихо под снежным покровом зимы, когда беззвучию скользили сани – вдруг город расцветился пёстрыми флагами, с крепости палили пушки: пришло известие – Плевна взята! Осман-паша сдался со всею своею армией!
Сквозь радость победы по Петербургу шла печаль о многих потерях гвардии под Плевной. Гвардия показала себя…
Страницы «Нового Времени» и «Голоса» чернели объявлениями об убитых лейб-егерях, московцах и других…
Освобождённая от осады Плевны армия пошла на Балканы.
И опять всё затихло.
В газетах часто стала повторяться приевшаяся фраза: «На Шипке всё спокойно…»
Осман-паша сдался и пленником переехал в Россию. Сулейман-паша крепко караулит проходы через Балканские горы.
Русские войска замерзали на Балканах.
Возвратившись с катка в Таврическом саду, Вера в прихожей увидела беспорядок. Чемоданы, походный вьюк, изящный, заграничный саквояж графини Лили лежали на полу, на вешалке висел тяжёлый романовский полушубок с полковничьими погонами Порфирия, меховое манто графини и фуражка.
Порфирия ожидали к Рождеству из Крыма, где он оправлялся после ранения и где за ним ухаживала на правах невесты графиня. Значит, вернулись раньше.
Приехавшие сидели в кабинете Афиногена Ильича. Порфирий поседел, похудел и помолодел. Седина ему шла. Счастье светилось в его глазах. Графиня Лиля только что из вагона – а как была она свежа!! И чёлка на лбу завита, и локоны штопором подле ушей. Ни одного седого волоса… Она была в своём счастье прелестна и не спускала влюблённых глаз со своего героя и с его Георгиевского креста.
Вера поцеловала дядю в лоб и расцеловалась с графиней.
Порфирий уже успел сразиться с отцом по вопросам стратегии.
– Прости меня, папа, – говорил он, – но после всего того, что я видел на войне, я считаю, что для русского солдата нет ничего невозможного. И русская армия перейдёт через Балканы. Воля великого князя Николая Николаевича старшего непреклонна. Сулейман-паша будет разбит. А какой дух в войсках! Нужно всё это видеть! Перед тем как ехать сюда, я проехал в Ставку великого князя. Мороз… Снег… У великого князя – киргизская юрта с железной печкой. Подле, в обыкновенной холщовой палатке, на соломе лежат очередные ординарцы. Никто не ропщет. Все гордятся тем, что так же страдают от холода, как и солдаты. Армия едина!.. Землянки, палатки, весь неуют зимнего похода для всех одинаков. И эти люди, говоришь ты, папа, не перейдут Балканы?! Скобелев, Гурко, Радецкий не одолеют Сулеймана? Да что ты, папа!
– А я тебе говорю, что зимой не перейдут. Летом, может быть. А зимой ни природа, ни турки не пустят…
– Турки?.. Если нам тяжело – им ещё много раз тяжелее. С нами победа – у них поражение… И как началось-то!.. С самого Кишинёва.
– Однако под Плевной попотеть пришлось.
– Да, пришлось. Верно, и это даже хорошо – лёгкая победа – не победа, не слава. Во всех полках поют теперь песню, сочинённую ротмистром Кулебякиным, ещё в Кишинёве, когда государь передал свой конвой великому князю главнокомандующему. Вдохновенная песня! Она в полной мере выражает наши общие чувства.