Александр II
Шрифт:
Кругом было поле. Широкие лазаретные шатры, белые с зелёными полосами, стояли на нём. Подле шатров была расстелена солома, накрытая простынями, и на ней лежали люди. Много людей. Совсем близко от Болотнева проходила дорога. На ней таял снег, и тёмные полосы мокрой земли блестели голубым блеском на солнце. От земли шёл нежный, прозрачный пар.
Болотнев прислушался к тому, что творилось внутри него. Точно с этим тихим весенним дуновением тепла исчезла сосущая боль, что мучила всё это время. На душе было тихо и спокойно и так легко, как бывает, когда человек выздоравливает после тяжёлой болезни и вдруг ощутит прилив жизненных сил и радость бытия. Было отрадно сознание, что он окончил что-то важное,
Болотнев услышал весёлый, радостный голос. Голос этот не отвечал обстановке поля, покрытого страдающими людьми, но он нашёл отклик в том тихом и тоже как бы радостном покое, который был в душе у Болотнева.
В сопровождении казака подъехал к шатрам конный офицер. Он спрыгнул с лошади и подошёл к раненым. Это он и говорил, не скрывая радости жизни и счастья победы.
– Сахновский, ты? – крикнул он, нагибаясь над соседом Болотнева. – Что, брат, починили-таки тебя? Ну, как?
Сознание, что он сам жив и не тронут, точно излучалось от подошедшего к раненым офицера. Весь он был пронизан солнечным светом, сиял счастьем от сознания совершённого подвига.
– Да, кажется, друг, совсем у меня плохо…
– Э, милый!.. Ну что говоришь! Пройдёт, как всё проходит. До свадьбы заживёт. Подумай, родной… Двадцать три орудия! Двадцать три турецких пушечки забрал наш полк! Это же, голуба, уже история, и беспримерная! Пятнадцать взял наш 2-й батальон и восемь 3-му досталось. Это, друг, не шутки… Я сейчас из Паша-Махале. Там собрался наш полк. Начальник дивизии, генерал Дандевиль, подъехал к нам. Сияет… По щекам – слёзы… Скинул фуражку и говорит: «Здравствуйте, молодцы… Поздравляю вас с победою! Орудия таскаете, как дрова!..» Хо-хо-хо! Как дрова!.. Ведь это ты, милый! Это мы все… Как ответили ему наши… Это же надо слышать!.. Гром небесный, а не ответ! Семь дней похода, без днёвок, с переходами по 25 – 30 вёрст, орудия на себе тащили, в мороз, а потом в распутицу, по горам, – не чудо ли богатыри? Вот что такое наш русский солдат! Я, брат, просто без ума влюблён в полк!..
– И я, милый, тоже… Мне как-то и рана теперь не так уже тяжка. Ты зачем сюда приехал к нам?
– Узнать про раненых, поздравить их с такою победою, рассказать про всё…
– А много наших ранено?
– Да, брат, такие дела даром не делаются. Подпоручик Орловский, царствие ему небесное, убит.
– Славный был мальчик.
– Орлёнок! Подпоручики Бурмейстер и Ясиновский очень тяжело ранены… Брун, Гедлунд, штабс-капитан Полторацкий, ты… Убитых наших собрали 63, раненых 153, кое-кто и замёрз. Подсчитали процент – офицеров 47, солдат 23 процента потерь. Офицерское вышло дело!.. Шли впереди… А как Суликовский-то крикнул: «Считай орудия!» Мороз по коже… И радость! Ну, конечно, – будет ему за то Георгий, уже пишут представление. Да ещё не нашего полка, знаешь, тот стрелок, что к нашей пятой роте привязался, как полковая собака. Странный такой. От генерала Гурко для связи был прислан. Молодчина, говорят, и сабли не вынул, с кулаками на пушку бросился… Алёша рассказывал… Ногу ему турок отрубил… Молодчина… вот я его ищу…
– Я здесь, – отозвался Болотнев.
Офицер смутился.
– Ну, как вы? – спросил он. – Милый, вы простите… Я не знал… Я так по-простецки, по-товарищески. Вам, может быть, больно это слышать…
– Ничего… Прошло… Ноги-то, конечно, нет… Не вернёшь… Не вырастет новая… А жаль! Я вот лежал и думал, отчего нога не растёт, как ноготь, что ли? А ведь – не вырастет… А?
– Пройдёт, дорогой… Привыкнете… Ко всему человек привыкает… Вы героем были, князь… Вас тоже к кресту представить приказано… Для чего только нелёгкая понесла вас с пятою ротою в самое пекло? Сидели бы при штабе… Мне Нарбут говорил, и Алёша вас отговаривал. Эх, милый,
Офицер повернулся к князю Болотневу, и тот увидел у него на боку большую флягу в потемневшем жёлтом кожаном футляре.
– Поручик, – слабым голосом сказал Болотнев. – Это что у вас… во фляге… водка?..
– Коньяк, милый… И неплохой. Мне в штабе Дандевиля дали.
– Угостите меня немножко…
– Пейте, голуба, сколько хотите.
Болотнев сделал два глотка и сказал тихо и печально:
– У меня нога отрублена. Раз и навсегда… Не вырастет… Так можно ещё глоточек?
– Пейте хоть весь, – сказал поручик. В голосе его послышались слёзы.
– Спасибо, поручик… Ах, как хорошо!.. Славно – хорошо. Я люблю это… мысли проясняет… Бегут мысли, как зайцы на облаве… И хорошо… Спасибо.
Князь протянул руку с флягой, но ослабевшие пальцы не удержали, и фляга упала в снег.
Князь закрыл глаза и забылся в пьяном сне.
XXXV
Дни раненых и больных свивались в длинную и однообразную вереницу. Время шло, и незаметно, как-то вдруг наступила весна, пришло тепло, потом стало и жарко, и вот уже июнь на исходе – поспели фрукты: урюк, чёрная слива, абрикосы, груши, дыни, и появился первый золотистый, янтарный виноград. Греки носили фрукты в корзинах к госпиталю и продавали раненым.
У деревни Амбарли был расположен госпиталь для выздоравливающих. Повыше, на горе, над деревней, стоял лагерем лейб-гвардии Литовский полк.
В деревне – узкие, кривые улочки, часто стоят каменные дома. Чадно пахнет пригорелым бараньим жиром, ладанным дымком, кипарисом и розовым маслом. На улицах возятся черномазые неопрятные дети, кричит привязанный осёл, и женщина в тёмной чадре задумчиво и печально смотрит большими глазами сквозь прорези чадры на бродящих по улице солдат.
Над деревней, поближе к лагерю, есть каменный уступ, как бы природный балкон над морем. На нём лежат мраморные глыбы. Сюда, особенно под вечер, когда повеет прохладой, собираются выздоравливающие из госпиталя. Они садятся на камни и долго, часами смотрят вдаль.
Сказочная, невероятная, несказанная красота кругом. Вот оно – синее море! Море – океан детских сказок. И на нём – Царьград – тоже город-сказка, знакомый с детских лет.
Константинополь внизу, как на ладони… Он лепится по кручам перламутрового россыпью домов, золотых куполов, иглами минаретов, прихотливо прорезанный морскими заливами. Море за ним, подальше вглубь, такого синего цвета, что просто не верится, что вода прозрачная. Кажется, нальёшь в стакан – и она будет, как на медном купоросе настоянная. В извилине залива Золотой Рог – вода мутно-зелёная – малахитовая. Эта игра прозрачных красок, белые гребешки волн, то и дело вспыхивающие по морской дали, так чарующе прекрасны, что нельзя вдосталь налюбоваться на них.
По заливу и проливу снуют каюки, белеют паруса и взблёскивают вынимаемые из воды мокрые вёсла. Недвижно стоят корабли в паутине снастей, и чёрный дым идёт из высокой трубы парохода…
По другую сторону пролива в сизой дымке, точно написанные акварелью с гуашью, розовеют оранжевые горы азиатского берега. Оливковые рощи прилепились к ним голубовато-зелёными нежными пятнами. Дома Стамбула кажутся пёстрыми камушками. Вправо синий простор Мраморного моря, и на нём, в лёгкой дымке тумана, в белой рамке прибоя, видны розовые с зелёным Принцевы острова.