Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры
Шрифт:
В шатре Александра царил полумрак — у него болели глаза от света. Сам он лежал выкупанный, на чистой постели. Александр отличался крайней чистоплотностью с детских лет, над чем его друзья-товарищи посмеивались в Миезе, во времена ученичества у Аристотеля. Сейчас же им не оставалось ничего другого, как следовать его примеру. В походной обстановке мужчины так быстро и легко забывали о необходимости ухаживать за собой, что Александр обращал на это особое внимание.
— Я заставил тебя ждать. Я так намучился без купания, что не мог и не хотел отложить, — он говорил осипшим голосом,
— Ты все еще горишь, — расстроилась Таис.
— Я всегда горю. — Он поцеловал ее ладонь. Его лицо и губы были горячими. Таис сглотнула, и ей показалось, что этот звук был слышен у самых дальних ворот лагеря.
— Как жизнь на воле?
— На воле жизни нет… без тебя… ничего не происходит… — с миллионом разных чувств в голосе и на лице проговорила Таис.
— Так и должно быть, — шепнул он с легкой усмешкой.
— Как ты себя чувствуешь?
— О! Я начинаю себя чувствовать. Я ведь не привык болеть. За исключением ранений. Но это уж, как говорится, любишь мед — берегись жала. Люди с хорошим здоровьем болеют редко, но зато необычными болезнями. Да, я начинаю себя чувствовать. Голова болит, соображаю с трудом, свет режет глаза… Да тут ты еще ослепила меня своей красотой, — улыбнулся он.
— Может быть, помогут примочки на глаза из ромашки? Мне, по крайней мере, помогают, — неуверенно предложила Таис.
— Только не сейчас, сейчас я хочу тебя видеть, хоть и сквозь пелену. Но как же мне лежать надоело!
— Да, ты ведь непоседа.
— Точно, шило в заднице, как моя няня выражалась, — он улыбнулся воспоминаниям. — Она звала меня «топотушка-хохотушка».
— Хохотушку я могу понять — ты до сих пор смешливый, а почему топотушка?
— Я сам этого не помню, маленький был, знаю с ее слов, что если родители ссорились, я топал ногой и говорил папе по-македонски: «Папа, если вы сейчас же не помиритесь, то я уйду к иллирийцам и стану лесным разбойником». А потом поворачивался к маме, топал ногой и говорил по-эпирски то же самое. И они действительно мирились, но скорее от умиления, чем от моих угроз. Меня приучили говорить с мамой по-эпирски, с папой — по-македонски, с дядькой — по-фракийски, со всеми остальными — по-гречески. Потому я всегда все переводил. Жаль, никто не догадался научить меня по-персидски, хотя персов при дворе было полно. Сейчас бы сильно пригодилось. — Он усмехнулся. — Когда у меня в детстве что-то болело, палец порежу или шишку набью, няня целовала мне больное место, и все проходило. Да, с болячками я шел к ней.
— Не к матери?
— Нет, мать бы наказала дядьку, который за мной не уследил, а Ланика просто била плохой стул, через который я споткнулся, целовала ушиб, и дело было сделано.
— Клит — ее брат?
— Да, и ему перепадает от моей любви к ней, хотя он сам очень осложняет хорошее к себе отношение.
— Он несколько прямолинеен.
— Да, это ты очень деликатно выразилась. Странно, как и почему мы относимся к тем или иным людям. А иногда совсем ничего нельзя объяснить.
— Например?
— Например, почему я люблю моего сводного брата Арридея.
Таис при этих словах порывисто наклонилась к нему и нежными поцелуями покрыла его опухшие веки и горящий лоб. Как ей хотелось, чтобы в эту минуту он чувствовал то же, что она. Как тяжело, мучительно и сладко это чувствовать! Милые боги, сделайте так, чтобы и он имел счастье чувствовать возрождающий мед любви.
— Мне сразу полегчало… — сказал он хрипло. — Теперь длинновласый Аполлон так просто не сразит меня своей золотой стрелой [14] .
Таис усилием воли спустилась на пол и взяла себя в руки.
— Тебе рано об этом думать.
— Да, рано, хотя долго я жить не буду. — Он прижал руку Таис к своей груди.
— Ты и в этом хочешь повторить Ахилла? Прожить бурную, славную, но короткую жизнь? Потому что только лучшие уходят в бессмертие? — догадалась Таис.
14
Этим объяснялась скоропостижная смерть.
— А ты разве можешь представить меня старым — немощным, выжившим из ума? Вообрази, идет пожилая, седая, но прекрасная Таис, встречает беззубого, шамкающего столетнего Александра: «Как дела, старый хрен?» — он изобразил это так потешно, что она смеялась до слез, а он — до кашля.
— Скоро твой день рождения, всего-то двадцать третий.
— И я уже радуюсь твоему подарку… в стихах. Но подай мне, пожалуйста, мое адское зелье. — Александр, спохватившись, быстро замял эту тему.
Таис подала и смотрела, как Александр, сморщившись, пил свою отраву.
— Бэ, ну и гадость! Я не хочу знать, что он туда намешал.
— Тебе хуже стало, — отметила она.
Его глаза лихорадочно блестели, и румянец был непривычным, болезненным, настораживающим. Не тот, с неровными краями, который она так любила и который проступал у него на щеках, стоило ему побыть на свежем воздухе или в движении.
— Ах, не надо мне было тебя беспокоить, — сказала Таис с раскаянием и невольно взяла его горящее лицо в свои, казавшиеся холодными, руки.
— Сейчас придет Гефестион и убьет меня за то, что я не спал.
— Тебе надо было спать, а я совершенно некстати влезла со своим визитом.
— Ш-ш-ш… Ты же знаешь, что ты мне плохо не делаешь. Но я не хочу, чтоб Гефестион тебя видел. Не потому, что боюсь его побоев. Не хочу, чтобы он расстраивался.
— Хорошо, я выйду через заднюю дверь.
— Но сначала… полечи меня еще раз, — едва заметно улыбнулся Александр.
Таис не сразу поняла, но он потянул ее к себе, и она поцеловала уголки его потрескавшегося рта, его горящие щеки, виски, пока он не оттолкнул ее легонько.