Александр Македонский и Таис. Верность прекрасной гетеры

Эрлер Ольга

— Александр, ты знаешь, что ты красивый мужчина? — вдруг сказала Таис.

— Неужели! Это ты заметила, смыв с меня слой грязи? Значит, ты меня любишь за неземную красоту? — посмеивался он.

— Нет. Даже если бы ты был с внешностью Гефеста или одноглазого Полифема, я любила бы тебя. У тебя такое лицо — не хорошенькое… (Александр поднял брови), а красивое настоящей природной красотой. Она не бросается с первого взгляда, но и не приедается со второго.

В своих восторгах Таис была не единственной. Лучшие художники и скульпторы Эллады пытались понять тайну его лица, ставшего иконой эпохи, эталоном всего

эллинистического искусства. Не только Гелиос Родосский и фигуры Пергамского алтаря, но даже будды Индии и витязи иранских миниатюр сохраняли некоторые характерные черты его лица спустя много столетия после его смерти.

— Хорошо ты меня описываешь.

— А твой овал бесподобен, как оливка, — Таис погладила его лицо, а Александр рассмеялся.

— Я рад, что своим видом доставляю тебе удовольствие. Я знаю, что я прекрасен во всех отношениях. — Он все шутил. Хорошо, пусть будет так… — Я думаю, — продолжил он невозмутимым тоном, — что нам надо перебраться на кровать.

Они перебрались…

— От такой жизни я начинаю забывать, как нам хорошо вместе. Я даже этоначинаю забывать. Зверею от такой жизни, превращаюсь в какое-то животное…

— Все будет хорошо, имей терпение, — Таис хотелось добавить: «И не пей», но она знала, что это ему не понравится, и воздержалась.

— Да, в мои планы не входило торчать в голой степи и сражаться с этими бандитами. Я в Индию хочу!

— Где живут обезьяны и большие серые слоны… — продолжила Таис его коронную фразу.

— Ах, детка, какое счастье, что ты у меня есть! — А потом добавил совсем другим тоном: — Со мною что-то происходит.

— Что, Александр, что, скажи мне, — она склонилась над ним.

— Я устал…

Таис поняла, что разъяснений не последует.

— Спи, любимый мой, отдыхай, не думай ни о чем, все пройдет, и все будет хорошо…

Леонид

Усталость, истощение сил порождает либо упадок духа, либо его возмущение. Страшная война из засады продолжалась, неся потери, и настрой людей колебался от подавленности до раздражения, чреватого взрывами агрессии. Признание «Я устал», которое так резануло слух Таис, когда его произнес Александр, срывалось с уст всех: Птолемея, Неарха, даже такого прирожденного оптимиста, как Леонид.

Азиаты на выносливых безгривых конях-аргамаках были отличными наездниками: фаланга мало что могла противопоставить им. Поэтому конникам, в том числе фессалийским, доставалось больше всего — Александр затыкал ими, как говорится, все дыры. Как-то перед заданием Леонид зашел к Таис попрощаться и поразил ее своим состоянием. Он с трудом шутил, пытался уйти от серьезного разговора, но Таис, чувствующая всякую неправду, в конце концов вызвала его на откровенность. Леонид говорил, а она испуганно слушала и рассматривала его лицо, которое не узнавала совершенно. Ведь она привыкла видеть его веселым, задорным, ироничным — каким угодно, только не с потухшим взглядом, лишенными всякой надежды глазами. И еще… Было что-то чужое, пугающее в его лице, какая-то печать обреченности, что ли.

— Как мы привыкли, — говорил Леонид, нервно пощипывая конский волос на гребне своего шлема, — есть преступники, они ужасные нелюди, ошибки природы, они встречаются один на тысячу нормальных людей, а здесь — все такие.

Такой дикий, фанатичный, жестокий народ! И их нравы, поступки? У нас описания подобных действий встречается в страшных сказках, трагедиях, в которых страсти специально сгущены, чтобы вызвать у людей ужас и отвращение — очищающий катарсис. Здесь же — это норма жизни, порядок вещей. И ты сам перестаешь быть собой. Я с удивлением вспоминаю, что у меня когда-то были мысли, чувства, я читал книги, разговаривал с умными людьми о возвышенных и прекрасных вещах! А сейчас моя жизнь сузилась и опустилась до примитивного существования — есть, спать, причем одним глазом всегда следить, чтобы тебе не перерезали горло. Ах, да что я тебе голову забиваю, не надо тебе это все знать!

— Конечно же, надо, я одна из вас! — воскликнула Таис с чувством, придвинулась к нему, обняла, желая принять на себя часть тяжести, лежащей на его плечах. — Ты устал, мой бедный. Но ведь это когда-то кончится, как страшный сон?.. — спросила она со слабой надеждой.

— Может быть, а, может, кончится раз и навсегда.

— Все будет снова так, как раньше! — убежденным от страха голосом сказала Таис и с мольбой заглянула в его глаза.

— Ты думаешь, все будет так, как было?.. Будет, как было? — медленно проговорил он. — Так бывает? — Леонид посмотрел на нее так, как ему нельзя было смотреть. — Мне пора, пора уже давно… — Он решительно встал и закинул за плечи края своего военного плаща.

— Нет, — вскрикнула Таис, — я не хочу, чтобы ты вот так ушел! — Из ее глаз брызнули слезы, и она упала ему на грудь.

— Ну-ну, еще не хватало, чтобы ты плакала обо мне. — Он гладил ее по волосам, потом поднял ее лицо и, рассматривая ее нежные черты, улыбнулся через силу: — Поцелуй меня на прощание.

Таис поцеловала его с такой готовностью и страстью, как будто пыталась вдохнуть в него надежду, жизнь и будущее. Что-то глубоко внутри нее, там, где душа еще слита с телом, подсказывало ей, что это их последнее прощанье.

В последующие дни она много думала и молилась о Леониде, пытаясь мольбами задобрить судьбу и отвести подозрение, да только все оказалось напрасно и поздно. Ах, эти страшные слова — «слишком поздно»… Его судьба была решена где-то в другом месте и кем-то другим.

Спустя несколько дней Таис со своей единственной служанкой стирала на заросшем ивами плоском песчаном берегу, когда увидела на бархане растерянную, испуганную Геро. Она крикнула издалека срывающимся на рыдания, не своим голосом: «Таис… письмо… Леонид…»

— Что?.. — Таис выпрямилась, выпустила из рук платье, которое тут же подхватило течение и унесло прочь.

— Леонид погиб, убит, мертв!..

У Таис остановилось дыхание и потемнело в глазах. Вот оно, проклятое предчувствие, вот она, та печать на его лице, печать смерти. Она рухнула на берег, билась головой о землю, рвала руками жалкую растительность и кричала, выла страшным голосом: «Нет, нет, нет. Мой милый Леонид, мой бесценный друг, по-че-му!!! О, Афина, почему он, ведь он такой хороший, ведь без него не может ничего быть, он же мой лучший дру-у-у-г!..» Группа местных женщин, стиравших в стороне, смотрела на двух убивающихся в своем непонятном горе ненавистных «яванок», и на их скрытных лицах с непроницаемыми черными глазами отразилось что-то, похожее на невольное сочувствие.