Александр Поляков Великаны сумрака
Шрифт:
Верткий колченогий половой тут же бросился из харчевни. Морозов увидел, как побледнел широкий лоб Кравчинского, как вздулись вены на костистых кулаках.
— Ты чего, тетка? Белены объелась? Остынь. — попытался утихомирить Сергей хозяйку. — Вот мой паспорт. — полез в карман за поддельной бумагой.
— Люди добрые! Поди ж, и левольвер у него! Такие вот. за 12 копеек. И в государя, прости Господи, пулями литыми пуляли.
Коленька, никогда прежде не попадавший в подобную передрягу, растерянно огляделся по сторонам, ища поддержки у помрачневших извозчиков. Но те были явно
— И то вишь ты. Про землю все. Чтоб, стало быть, не пахать, а бунтовать. Петуха пускать, как Емелька Пугач. И начальство истреблять. Эх, ухо-парни.
— А не повязать ли их? — неожиданно предложил рыжебородый.
Визжала красномордая баба, угрюмые тени извозчиков грозно двигались в полумраке, приближаясь к пропагандистам; кто-то — это Коленька увидел боковым зрением — уже обходил их сзади.
— Смотри, Морозов! — крикнул Кравчинский, мотнув кудрявой головой в сторону засиженного мухами окна.
По дорожке к харчевне семенил половой Егорка, за ним широко шагал рослый городовой, на ходу расстегивая кобуру.
— Не трусь, — шепнул Сергей. — Рама-то на живульках. Выбьем, уйдем. Попомнят нас гужееды.
— Я. Я ничего. — пролепетал Коленька, прижимаясь лопатками к широкой спине друга.
Рыжебородый бросился первым. Тогда Кравчинский расслабленно швырнул к его носу свою длинную хлесткую руку и лишь в самом конце удара сжал побелевший кулак. Из носа брызнуло, вчерашний крестьянин охнул, упал на стол, сметая миски с остатками щей. Бычьи щечки разлетелись во все стороны. Морозов тоже ткнул куда-то кулаком, но и сам получил затрещину, и крепкую — в глазах аж потемнело.
— Лицо закрой! Стекло. — заорал Сергей, вскочив на подоконник и двинув по раме сапогом. Раздался звон, трактирщица завизжала еще пронзительнее. Чьи-то цепкие мослаки пытались ухватиться за смазные голенища. Кравчинский безжалостно ударил по ним каблуком. — Назад, мужварье!
Разбитая рама вылетела прочь. В окно подуло мартовским холодком. Кравчинский буквально вытолкнул Коленьку, сам прыгнул за ним в ноздреватый сугроб. Пружинисто вскочив, они кинулись за угол харчевни, потом по переулку повернули еще и еще. Позади глухо гремели револьверные выстрелы, стихал топот тяжелых ног.
В подворотне отдышались. С высокой крыши капало, со звоном разбивались о камень упавшие сосульки. Морозов посмотрел на взъерошенного друга и вдруг безудержно расхохотался: в густой бороде Кравчинского запуталась ленточка квашеной капусты. Тьфу ты! Сергей с брезгливой миной выпутал из волос следы пропагандистского обеда, ободряюще хлопнул Коленьку по плечу: ничего, дескать, лиха беда начало. Хмыкнул:
— Ладно уж. До Левушки Тихомирова мне далеко. У того во щах все, вся одежда пятнами — и манишка с галстуком, и пиджак.
Коленька сунул руку в карман рабочего пальто и извлек оттуда остывший кусок бычачьей щеки, липкий, противно пропахший кислятиной. С отвращением бросил в подтаявший снег. Тотчас же из подвала выскочил кот с расцарапанным носом, схватил добычу и кинулся прочь, дрожа в брезгливой побежке облезлыми мартовскими боками.
Глава девятая
Но
С Цакни и Клячко Левушка познакомился в студенческой кухмистерской. На собрании у доброй великанши Натальи Армфельд наметили задачи: приобретать и самим издавать книги по дешевым ценам; снабжать ими студенческие библиотеки в Москве и губернии по тем же низким ценам; содействовать устройству новых библиотек и кружков самообразования.
Из рук в руки передавали потрясающие «Исторические письма» ветерана революционной теории Петра Лавровича Лаврова, члена I Интернационала, преданного друга парижских коммунаров — Варлена, Малона, Виктора Клемана и Шарля Жерардена, которым он тайно привез деньги на военную поддержку Коммуне, но, увы, было поздно: французская революция пала, утонула в крови; и все же деньги не пропали, с их помощью удалось спасти от гильотины, вывезти за границу многих и многих борцов.
Женскую часть общества — строгую Армфельд, восторженную Варю Батюшкову — умилило, что Лавров в молодые годы женился по любви против воли отца, взял вдову с двумя детьми и, лишенный за это наследства, сам добывал средства для содержания своей семьи. Мужчина, каких поискать!
Но Лавров словно бы грозно (и со слезой тоже) вопрошал: а вы, образованное, привилегированное меньшинство, вы позаботились о распространении света, культуры в среде обездоленных? или все так же бездушно пользуетесь их трудом и страданиями, забывая, что за ваше развитие заплачена страшная цена? ощущаете ли нравственную ответственность перед народом за это? Поистине, человечество «слишком дорого заплатило за то, чтобы несколько мыслителей в своем кабинете могли говорить о его прогрессе.»
Нравственная ответственность. Сердца переполнялись высокими чувствами. Руки тянулись к делу.
Однако после ареста Цакни и Клячко работа кружка замерла. Тихомиров снова ушел в затвор: сидел в своем Долгоруковском над первыми литературными опытами, делал наброски сказки «О Правде и Кривде». Русской деревни он совсем не знал. Если Морозов долго жил в отцовском поместье, многое там повидал и честно признавался Левушке, что в мужика не верит, а только жалеет его; и более того, когда б его, Коленьку, спросили, в ком он видит самого страшного врага идеалов свободы, равенства и братства, и вообще — умственного и нравственного развития человека, он бы тотчас ответил: в русском крестьянстве.
Но незнание давало свободу. И Тихомиров придумал: пусть будут четыре брата-хлебопашца, обитающие свободно в полях-лесах, ведать не ведающие о мерзостях устроенного людьми порядка. И вот пошли они на все четыре стороны: белый свет посмотреть, себя показать. И нигде не нашли счастья — всюду их обижали, всюду притесняли; во всей Руси великой не было уголка для правды и справедливости.
Левушка маялся над концовкой сказки, когда в его комнату без стука вошел высокий молодой человек в огромных синих очках. Глядел он поверх стекол, словно бы исподлобья, но крайне спокойно и самоуверенно. Бросил глухо: