Александр Поляков Великаны сумрака
Шрифт:
«Дались ему эти очки, — раздраженно подумал Лев. — Внимание привлекают.»
— Настоящие революционеры владеют своим воображением, — словно бы уловив его мысли, бросил Николай. — Спокойно.
— Настоящие революционеры считают, что конспирация — это скромность, — не зло парировал Левушка. — Правда, тщеславие этого не переносит.
— Браво, Тихомиров! — добродушно рассмеялся Чарушин. — Все чисто. Никаких филеров. Или вам мерещатся агенты московского генерала Слезкина? Да вот и дача.
Скрипнула калитка, щеки нежно тронула сирень. Серые глаза Левушки округлились и забегали
— Это наша Саша Корнилова, — упал рядом на траву Чарушин. — А это Сонечка Перовская. У нее отец бывший губернатор. Гневается и зовет дочь нигилисткой. — улыбнулся чуть покровительственно.
— Я не нигилистка! — вспыхнули милые голубые глаза с трогательно опущенными к вискам веками. — Мы все.
— Вам не нравится слово? — присел рядом Тихомиров.
— Не нравится. Потому что. Это Нечаев нигилист. Нигилист живет для себя, для своего счастья. Понимаете?.. Революционер ищет счастья для других. И приносит в жертву свое собственное. Его идеал — жизнь, полная страданий. И, возможно. Возможно, смерть мученика.
Как же может вмиг измениться прекрасный, влекущий к себе чистый нежный лик! Как может затвердеть легкая линия вздрагивающего подбородка, как могут сжаться до кинжальной остроты мягкие пухлые губы; в их уголках залягут упрямые, какие-то беспощадные, злые складки, — такие, наверное, были у Шарлотты Кордэ, заносящей стилет над сердцем обреченного Марата.
В глазах Левушки промелькнул страх. Он невольно отшатнулся.
— Не правда ли, Соня и ее подруги напоминают первых христианок? — Натансон пружинистой походкой сбежал по крыльцу. — Ну, здравствуйте!
— Наверное.— вздрогнул от его голоса Левушка.
— Именно! — тряс его руку глава кушелевской коммуны. — Ибо тоже порывают со своим развращенным, бездуховным кругом и. И вступают в братский союз отринувших соблазны денег и наслаждений. Так?
— Конечно.
— Пройдемте в дом. Обсудим наши дела, — энергично пригласил Натансон.
Вдруг Перовская сорвалась с лужайки и в несколько легких шагов опередила их.
— Постойте. Ноги вытирайте как следует! Я тут мыла. — Нахмурилась, музыкальным пальчиком показала на влажную тряпку. Прямым изучающим взглядом уперлась в Ле- вушкины глаза. Марк рассмеялся:
— Такие у нас порядки. Не волнуйся, Соня! — Но при этом послушно топтал у порожка старые крестьянские портки. Тихомиров тоже подчинился. Перовская одобрительно качнула белокурой головкой и сбежала с крыльца. Лев смотрел ей вслед. Она оглянулась, губы капризно дрогнули, и вот уже голос ее, точно колокольчик, зазвенел под яблоней.
Вошли. Бросилось в глаза: герань на подоконнике, холщовые занавески с разноцветными каемками, длинные све- жеструганные лавки вдоль стола (для сходок?). Натансон не умолкал:
— Вот что поражает, Тихомиров. Саша Корнилова — дочь богатейшего питерского заводчика, Перовская — аристократка, ей на роду написано в театрах да на балах манерничать. И оставили все,
Договорились, что завтра же Тихомиров отправится на Большую Морскую к князю Петру Кропоткину; у того хорошие связи с фабричными рабочими.
Кропоткина Левушка знал еще по Москве. Помнится, удалой Рюрикович затащил его в свое родовое поместье: «погулять, серых уток пострелять». Только не уток, а волков. «Знаете, Тихомиров, волки превосходные конспираторы! — хитро прищурился Петр. — У них можно многому поучиться.»
Снег был нежный, перистый, чуть осаженный инеем. Пока князь отдавал распоряжения загонщикам, Тихомиров, долго просидевший в городе, опьяненный свежим ветерком, безотчетно двинулся в чащу, пересекая неясную звериную много- следицу. Идти было хорошо, легко. Он как-то потерялся во времени, в снежном шелесте. И вдруг.
Совсем рядом он увидел серую собаку, смотрящую прямо на него желтоватыми умными глазами. Левушка легонько присвистнул, махнул рукой, но собака и ушами не повела. Он хотел было выломать ветку, чтобы прогнать наглого пса, и похолодел от догадки: волк! Надо уходить. Повернулся и обмер: путь к отступлению перекрывал еще один зверь, покрупнее; видимо, самец. Тронул ремень ружья, и тут же заметил, как дрогнул волчий загривок. И что же? Звать на помощь? Стрелять? Он не стал поднимать ружье. Отвернулся с бьющимся сердцем, посмотрел в небо. Медленно опустил взгляд, поймал желтый блеск зрачков исчезающей за кустами волчицы. Резко обернулся: матерый самец тоже пропал, точно растворился в мглистом воздухе; лишь дрогнула, рассыпая крупу, еловая ветка.
Тихомиров обессилено прислонился к сосне. Томило смутное предчувствие.
А не так ли — бесшумно, словно растворяясь в дымке Летнего сада или Маросейки — скоро и они, мятежные народовольцы, будут уходить из-под самого носа жандармов, а иные, Желябов или Кравчинский, остановят яростно набегающих врагов не одними револьверами, но и холодным, почти волчьим взглядом, брошенным напоследок. И он, Левушка, постигнет эту науку. Филеры кинутся вдогонку, но им навстречу лишь пропоет незапертая дверь, запоздало скрипнет ступенька черного хода, под быстрыми ногами потаенно зашуршит на бульварах листва, простучит с Семеновского плаца конка, в вагоне которой только что был нигилист, и вот уж нет его, и никого нет, ничего не видно в вихрях все скрывшей метели.
Князь был старше Левушки лет на десять. Честно говоря, ему льстило знакомство с Кропоткиным, аристократом до мозга костей, окончившим Пажеский корпус потомственным гвардейцем, начавшим службу (добровольно!) в Амурском конном казачьем войске, путешественником в неизведанные земли, исследователем Дальнего Востока, доставившим в Географическое общество бесценный материал. И вот теперь — революционер, бунтующий против, казалось бы, незыблемых основ, бесстрашно ходивший в самые глухие фабричные районы, набросив на плечи засаленный полушубок, в котором рабочие принимали его за своего. Или делали вид. Князь научился лузгать подсолнухи, играть на ливенке и сбивать нацеленным плевком поставленный на попа спичечный коробок.