Александр Твардовский
Шрифт:
С детства познав цену труду, Александр Трифонович был крайне чувствителен к работе небрежной, спустя рукава, к нерадивости и глупости в хозяйствовании. Вот характерная дневниковая запись (23 июня 1965 года): «Вчера на утренней прогулке (возле санатория. — А. Т-в) косят круглый лужок, что справа от шоссе по дороге к мосту. Травой этой любовался еще накануне… Гляжу, сгребают вилами траву в кучи, — оказывается, она пойдет в силос, — дичь, глупость такое сено губить. А ребятам — что? — ни малейшего хозяйского чувства, — смахнуть, спихнуть, выполнить норму».
И все же внимание «хозяйственного мужичка» больше приковано к другому.
«…Второе утро здесь, в моем притихшем под новой осенней окраской Внукове, — читаем в рабочей тетради, — второе свежее по-осеннему, чуткое утро, какие бывают уже перед самыми заморозками.
Это — словно «грибница» будущих стихов (кстати, Александр Трифонович грибник заядлый [47] ): того и гляди, как белый, боровик из-под опавших листьев, покажется:
47
«Он шел по лесу как хозяин, угадывая по своим тайным приметам грибные места, — вспоминал художник Орест Верейский, друг поэта с военных лет, а позже и дачный сосед, — ругался, увидев след варварской порубки. Брошенные в лесу обертки, куски газет, всякий пикниковый мусор возмущал его, и он никогда не шел дальше, пока не вытащит спички, не разожжет костерок и не спалит весь собранный им мусор. И не уйдет, пока не убедится, что костерок догорел». Характерные всё «мелочи»!
(Ах, как выразительно, как к месту это словечко!..)
Не пропускай, отмечай Снова и снова на свете Легкую эту печаль. Убыли-прибыли эти. Все их приветствуй с утра Или под вечер с устатку… Здравствуй, любая пора, И проходи по порядку.(«Чуть зацветет иван-чай…»)
Не удивительно ли встречать у поэта, находящегося на самом стрежне жизни, вроде бы совсем неожиданные размышления? «…Если правда, что темп жизни, перенапряженной, устремленной и т. п., не позволяет уже человеческой душе отмечать, впивать во всей медлительной, малоприметной и такой очевидной последовательности переходы времен года — из одного в другое — весен и осеней со всеми их еще и внутренними переходами, не различаемыми почти, но явственными пристальному взгляду в днях, вечерах, утречках (какое нежное слово… — А. Т-в), то пошел бы он, этот темп, к чертям собачьим. Нет, лишить всего этого душу нельзя, хотя жизнь лишает этого множества людей — в разной мере. Я-то здесь в некоем заповеднике подслушиваю у своих дубов и орешников отголоски детских впечатлений, испытывая тихую и сладкую грусть, без которой чувствовал бы себя несчастным» (5 октября 1960 года).
Не он ли в своих записях корил поэта-земляка: «…жил будто бы „у истоков“», то есть не в столице, но о чем знал, не писал, а писал без конца и без устали свои «росы-косы», «криницы-медуницы», — и словно бы продолжал в стихах:
Жить бы мне век соловьем одиночкой В этом краю травянистых дорог, Звонко высвистывать строчку за строчкой, Циклы стихов заготавливать впрок. О разнотравье лугов непримятых. Зорях пастушьих, угодьях грибных. О лесниках-добряках бородатых. О родниках и вечерних закатах. Девичьих косах и росах ночных… Жить бы да петь в заповеднике этом, От многолюдных дорог в стороне, Малым, недальним довольствуясь эхом — Вот оно, счастье. Да, жаль, не по мне.Однако,
(«Жить бы мне век соловьем-одиночкой…»)
И в стихотворении «О сущем»:
Мне славы тлен — без интереса И власти мелочная страсть. Но мне от утреннего леса Нужна моя на свете часть; От уходящей в детство стежки В бору пахучей конопли; От той березовой сережки, Что майский дождь прибьет в пыли…Еще в годы войны поэт записывал, что ему кажется: «Только теперь… научился любить природу, не только загорьевскую, смоленскую, не только даже русскую, а всю, какая есть на божьем свете. Любить, не боясь в чем-то утратиться…»
Примечательны строки в цитируемом стихотворении — о том, что автору «нужна часть» — и «от моря, моющего с пеной каменья теплых берегов».
И не выглядит ли как некий набросок, эскиз, увы, ненаписанного стихотворения запись в поздней рабочей тетради (5 декабря 1962 года):
«Сосны той породы, которая, говорят, на всей земле вымерла лет 30 000 тому назад. У них нет родни ни в этих горах Кавказа… ни на Урале, ни на Д<альнем> Востоке, ни в Канаде, нигде. Одинокое, отчужденное племя сосен, как будто знающих что-то свое, но и живущих уже, как во сне, за чертой своего века. Как выразительно, что они сбились у самого моря, сливают свой шум с его шумом и „жаханьем“, — им есть, должно быть, о чем поговорить: у моря век еще куда более древний.
Крупные круглые электрофонари там-сям меж этих сосен, как в какой-нибудь древней пещере. От дождя поутру хвоя этих сосен под ногами — обычно светло-рыжая, красная, верней сказать, гнедая и блестящая, как эта масть на добром сытом коне. Вот и конь — древнее вымирающее животное».
Не ощутимо ли, что и пишущему «есть о чем поговорить» с новыми, казалось бы, экзотическими «собеседниками» и что свежим впечатлениям и краскам «отзываются» знакомые и дорогие еще с давних детских лет?!
«Вчера открыл новый маршрут… по побережью, — записано в те же декабрьские дни, — красиво до слез».
В пейзажной лирике Твардовского с давней поры нередко проступает как бы «второй план» — мысль или, может быть, скорее чувство соответствия круговорота природных явлений срокам человеческой жизни.
Я не пишу давно ни строчки Про малый срок весны любой; Про тот листок из зимней почки, Что вдруг живет, полуслепой; Про дым и пух цветенья краткий. Про тот всегда нежданный день, Когда отметишь без оглядки, Что отошла уже сирень; Не говорю в стихах ни слова Про беглый век земных красот, Про запах сена молодого, Что дождик мимо пронесет, Пройдясь по скошенному лугу; Про пенье петушков-цыплят, Про журавлей, что скоро к югу Над нашим летом пролетят; Про цвет рябиновый заката. Про то, что мир мне все больней, Прекрасный и не виноватый В утрате собственной моей…