Александри В. Стихотворения. Эминеску М. Стихотворения. Кошбук Д. Стихотворения. Караджале И.-Л. Потерянное письмо. Рассказы. Славич И. Счастливая мельница

Эминеску Михай

1870

MORTUA EST! [36]

Перевод Р. Морана

Свечой поминальной над мокрой могилой, Протяжным гудением меди унылой, Мечтою, в печаль окунувшей крыла, — Такой ты за грань бытия перешла. Тогда было небо, как луг среди лета, Где млечные реки, соцветья из света, Где в тучи, как в черно-седые чертоги, Заходит царица-луна по дороге. Душа твоя, вижу, раскинула крылья, Серебряной тенью, сверкающей пылью Взбираясь по облачной лестнице к цели Сквозь ливень лучей, среди звездной метели. И луч поднимает тебя в поднебесье, И песня уносит к туманной завесе, Когда колдовские жужжат веретёна И высь золотят над водой серебреной. Я вижу, как дух твой несется в пространстве. Смотрю я на прах твой в последнем убранстве, Смотрю на улыбку, что будто живая, И я вопрошаю, недоумевая: «Зачем умерла ты, о ангел небесный? Иль ты не была молодой и прелестной? Зачем ты пустилась в неведомый путь? Зачем? Чтоб звезду голубую задуть? Но, может быть, есть там дворцы золотые, Где звезды уложены в своды крутые, Где реки огня с золотыми мостами И берег поющими устлан цветами, И в дальних пределах, царевна святая, Витаешь ты пряди-лучи расплетая, Лазурной одеждой сияя во мгле, С лавровым венком на бескровном челе? О, смерть — это хаос, созвездий пучина, А жизнь — дерзновенных терзаний трясина. О, смерть — это вечность, чей лик осиян, А жизнь — опостылевшей сказки обман. Но, может быть… Мозг мой страдания сушат, В нем злобные мысли все доброе душат… Вот падают звезды и меркнут светила — И кажется мне: все ничто, все застыло. Расколется небо — и небытия Надвинется ночь… И воочию я Увижу, как в бездне, во тьме бесконечной Мирыпожираются смертию вечной. О, если так будет, — ты смолкнешь навеки, Уже не поднимутся нежные веки, Уже не согреться устам ледяным — И ангел был прахом, лишь прахом земным! На гроб твой, о дивное, бренное тело, Склоняюсь я лирою осиротелой — Не плачу, а радуюсь я,что нетленный Луч света из мрачного вырвался плена. Кто знает, что лучше —

не быть или быть? Ведь то, чего нет, невозможно сгубить, Оно не страдает, не чувствует боли, А боли так многов подлунной юдоли! Быть? Злое безумье, слепые порывы… И уши нам лгут, и глаза наши лживы. Меняет ученья веков суета, Уж лучше ничто, чем пустая мечта. За призраком гонится призрак упрямый, Покамест не рухнут в могильные ямы. Не знаю, что с мыслями делать своими: Проклясть? Пожалеть? Посмеяться над ними? Зачем? Разве всене безумно? Обманно? Ты — ангел, а с жизнью рассталась так рано. Так есть ли в ней смысл? Ты, как солнце, светла… О, разве, чтоб так умереть, ты жила? А если он есть — он безверья бесплодней, И нет на челе твоем меты господней».

36

Она мертва! (лат.)

1871

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Перевод Ю. Кожевникова

Ночами, когда в моем сердце томленье, Мой ангел-хранитель — святое виденье Являлся в одежде из света и тени И крылья свои надо мной простирал. Но только увидел твое одеянье, Дитя, в ком слилися тоска и желанье, Тобой побежденный он робко бежал. Быть может, ты демон сама, если взглядом Чарующих глаз, их пленительным ядом Заставила скрыться в испуге пред адом Того, кто был стражем моей чистоты? Но может… Скорей опусти же ресницы, Чтоб мог я сравнить ваши бледные лица, Ведь он… — это ты!

1871

НОЧЬ

Перевод А. Глобы

Ночь. В камине пробегают, дорогая, огоньки. На софу склонясь, гляжу я сквозь густую сеть ресниц На порхающих в камине голубых и алых птиц. Уж давно свеча потухла… Тихо гаснут огоньки… Улыбаясь, ты выходишь из вечерней темноты, Белая, как снег куртины, ясная, как летний день, На колени мне садишься, невесомая, как тень, И сквозь сон неверный вижу я любимые черты. Белыми руками нежно ты мне шею обвила, Голову кладешь на грудь мне и, склоняясь надо мной, Нежною, благоуханной, осторожною рукой Прядь волос моих отводишь от печального чела. Кажется тебе, что сплю я, и горячие уста, Улыбаясь, приближаешь ты к глазам моим, к губам, Безмятежный лоб целуешь, прижимаешься к щекам, — Входишь в сердце мне, как счастье, как прекрасная мечта. О, ласкай меня, дай выпить чашу счастья до конца! О, целуй мой лоб, пока он не узнал еще морщин, Не покрыло еще время снегом горестных седин Головы моей и наши не состарились сердца.

1871

ПЕСНЯ ЛЭУТАРА [37]

Перевод Н. Вержейской

Я иду, в них разуверясь, По печальным снам эпох; Чрез века иду, как ересь, Как невнятной сказки вздох. Я как проповедь в пустыне, Как разбитой лиры стон, Как мертвец иду я ныне Шумом жизни окружен. Миро горьких мук до дрожи Леденит мой скорбный рот: Мы с тем лебедем похожи, Что из рек замерзших пьет! Я теперь в мечтах усталых, Мысль в бездействии пустом. Был орлом на грозных скалах, На могиле б стать крестом! Что за смысл в деяньях дышит? Путь предвиденья не прост! Если мир меня не слышит, Как читать мне книгу звезд? Жизни нить я жгу, бессильный, Мысль моя — огня язык. Я хочу сквозь мрак могильный Увидать свой мертвый лик. Что ж! Когда мой путь проляжет В мир иной, к творцу светил, Обо мне кто-либо скажет: — Что и он на свете жил!

37

Лэутар— народный музыкант.

1871

ЕГИПЕТ

Перевод В. Левика

По земле, плененной мавром, сонно льются воды Нила, И над ним Египта небо рдяный полог свой раскрыло. Берега в камыш одеты, и растут на них цветы И сверкают бирюзою, изумрудами, эмалью. То лазурны, словно очи, увлажненные печалью, То белы, как снег нагорный, то загадочно желты. И в зеленых сонных дебрях, там, где спит и самый воздух, Странные ручные птицы отряхают перья в гнездах, И порхают, и друг другу что-то шепчут клювом в клюв, Между тем как от священных, от неведомых нагорий В утоляющее скорби, зачарованное море Нил несет свои преданья, тихим вечным сном уснув. Пышно стелются посевы по земле его блаженной, Вон воздвигся древний Мемфис, белоснежный, крепкостенный, Будто крепость исполинов древний зодчий возводил. На стенах он строил стены, он на скалы ставил скалы, Одевал утесов грани в серебро или в опалы И десницею надменной их до неба взгромоздил. Чтоб казалось — город создан из недвижных грез пустыни, Из круженья вихрей буйных и небесной яркой сини, Как мечта волны лазурной, устремившаяся в твердь И отброшенная долу… А в немой дали застыли Пирамиды фараонов, саркофаги древней были, Величавые, как вечность, молчаливые, как смерть. Сходит вечер, встали звезды, тихо плещут воды Нила, Лунный серп глядится в море, гонит по небу светила. Вот раскрылась пирамида. Кто идет? — То фараон. Он в одежде златотканой, он в сверкающем уборе, Хочет прошлое он видеть и глядит, и грусть во взоре, Ибо только скорбь и горе видит он сквозь тьму времен. Тщетна мудрость венценосца, — пусть он доброй полон воли, Правых дел все меньше в мире, а неправых дел все боле. Ищет он разгадку жизни, напрягая тщетно ум. И выходит в лунный сумрак, и по темным нильским водам Тень его скользит бесшумно… Так, на горе всем народам, Мир покрыли властелины мрачной тенью тайных дум. Это все — и Нил холодный, спящий сном тысячелетий, И камыш, который странно серебрится в лунном свете, Точно связки длинных копий вдоль безлюдных берегов, Это небо и пустыня, эта полночь голубая — Все роскошно сочеталось, новой жизнью наполняя Мирный сон державы древней, темный сон былых веков. И река поведать хочет нам своих истоков тайны, И ведут о прошлом волны свой рассказ необычайный, И мечта уносит душу в свой заоблачный полет, И зелено-золотые, в блестках лунного сиянья, Не колышась, дремлют пальмы, ночь полна благоуханья, И торжественно и ярко в небесах луна плывет. И таинственные боги в одеяньях снежно-белых, Взору смертного незримы, бродят в храмах опустелых, И серебряные арфы вторят пенью юных жриц, И когда бушует ветер, глухо стонут пирамиды, Словно камень вспоминает непонятные обиды, И томятся фараоны в душной тьме своих гробниц. В старой башне мавританской маг, мудрец седобородый, Прорицал земные судьбы, созерцая неба своды, Видел в зеркале он бездны, в безднах — звезды без числа. И вычерчивал тростинкой вечный путь их во вселенной, И познал он каждой вещи смысл и облик сокровенный, Красоту и справедливость и рубеж добра и зла. И быть может, он на горе тем изнеженным языкам, И жрецам их развращенным, и преступным их владыкам Прочитал превратно солнца и созвездий письмена; И пески тогда взметнулись и, засыпав это племя, Погребли его навеки, истребили даже семя, И в гигантскую гробницу превратилась та страна. И коней своих летучих только ветер гонит ныне, И питают воды Нила лишь глухой песок пустыни, Не шумит хлебами нива, не горит плодами сад. Где блистали Фивы, Мемфис, ныне там одни руины, И кочуют по пространствам раскаленным бедуины, И, сжигаемые солнцем, в пустоту их дни летят. Да во тьме белея смутно и тревожа Нил безмолвный, Ярко-розовый фламинго входит в сумрачные волны, И все та же над Египтом по ночам плывет луна, И душа давно забытым и давно минувшим дышит, Настоящее так ясно голос дней прошедших слышит, И о будущем пророчит пробужденная волна. И встает, мерцая, Мемфис в серебристом лунном свете, Как мечта пустыни древней, как мираж былых столетий, И, дивясь ему, заводит сказку дикий бедуин, Перевитую цветами, сказку в золотом уборе, Быль о городе великом, затонувшем древле в море,— И все явственнее слышен гул, растущий из глубин. То несется колокольный перезвон со дна морского, И сады в глубинах Нила и цветут и зреют снова, Ибо там, на дне, доныне жив исчезнувший народ. И спешат, проснувшись, люди в старый город свой ночами, И опять оживший Мемфис загорается огнями, И пирует до рассвета, и шумит он, и поет.

1872

РАЗМЫШЛЕНИЯ БЕДНОГО ДИОНИСА

Перевод А. Штейнберга

— Эх, графин ты мой пузатый, ты уже давно пустенек И годишься лишь в шандалы, для трескучей свечки сальной! Вдохновись-ка, бард, распойся в этой нищете печальной! Месяц, как вина я не пил, вечность, как не видел денег. Королевство за окурок! Свод небес волшебным дымом Заволок бы я, да нечем… Свищет вихрь в оконной раме, Голосят коты на крыше, в, синея гребешками, Индюки внизу шагают в размышленье нелюдимом. Ну и холод! Пар клубами изо рта. Мороз по коже! Шапку на уши напялил, пробую локтями стужу. Как цыган, одетый в бредень, сквозь дыру сует наружу Палец, чтоб узнать погоду, локти выпростал я тоже. Быть бы мышью мне — у этой шубка есть, по крайней мере! Грыз бы досыта я книги и не мерз в норе сегодня. Мне б жена моя казалась благостной, как мать господня, Я б дворец сыскал в подполье и превкусный кус в Гомере. На стенах, покрытых пылью, оплетенных паутиной, В потолочных балках вижу рать несметную клоповью. Каково-то им питаться постною моею кровью, Жить в соломенной подстилке?.. Глянь, процессией аршинной Вышли, будто на прогулку. Вот ползет смиренно слева Древняя ханжа-клопиха… Вот проворный франт клопиный… Он умеет ли французить?.. Вот, с мечтательною миной, Отдалясь от низкой черни, — романтическая дева… Вдруг мне на руку свалился черный клоп… «Постой, ни шагу| Я сейчас тебя поймаю мокрым пальцем!..» Нет, не надо… Если б к женщине попал он, испытал бы муки ада, Ну, а мне какое дело? Что терзать его, беднягу! Кот мурлычет на лежанке… «Подойди сюда, котище! Покалякаем с тобою, мой товарищ по мытарствам. Я б, ей-ей, тебя назначил управлять кошачьим царством, Чтоб ты всласть изведал радость барской жизни, тонкой пищи». Он о чем теперь мечтает, этот дремлющий лукавец? Может быть, пушистой дамой очарован, обожаем, Жаждет бурного свиданья на задворках за сараем, Где, мяуча, ждет счастливца лучшая из всех красавиц? Интересно: в царстве кошек тоже был бы я поэтом? Я вопил бы, словно Гаррик, монологи в слезных драмах, Днем — валялся б на припеке и ловил мышей упрямых, По ночам — гейнеобразно вдохновлялся б лунным светом. Как философ я примкнул бы к пессимистам, не иначе, В популярных выступленьях доказуя непреложно Светским барышням и снобам, что в природе все ничтожно, Что земная жизнь всего лишь только смутный сон кошачий. Будь жрецом я, возгласил бы в храме вышнего владыки, Соизволившего кошку сделать на творца похожей: Содрогнись, о род кошачий, трепещи пред карой божьей! Сгинет наглый святотатец, не блюдущий пост великий! Вольнодумцы отвергают глас творца, гремящий в тучах, Издеваясь над Писаньем, превозносят разум бренный, Что сулит котам и кошкам власть над тайнами вселенной, Не страшатся преисподней, ни чертей — мышей летучих. Отлучаю нечестивцев! О коты! Вам каждый коготь Для царапанья дается, а усы — для осязанья. Так зачем же вы стремитесь, бессердечные созданья, Всеблагое провиденье лапой собственной потрогать? Время спать, мой друг хвостатый! Оплыла свеча в бутылке, Через миг огня не станет, да и мыслям отдых нужен. Нам с тобой приснится счастье, груды денег, добрый ужин. Ты задремлешь на лежанке, я — на жиденькой подстилке. Сон иль смерть? — мне все едино, лишь избавь меня от боли, Осени меня навеки гармоничной тишиною. Безразлично: жить с клопами, жить с котами и луною Иль сгинуть; ведь искусство — это нищенство, не боле…

1872

АНГЕЛ

И ДЕМОН

Перевод А. Арго

Полуночною порою в обветшалом старом храме, Там, где теплятся лампады пред святыми алтарями, Где мерцающее пламя, расстилаясь по земле, Не дотянется до сводов, утопающих во мгле, Там, у самого придела, призывая божью милость, Дева, кроткая, как ангел, на колени опустилась. На нее в венке невзрачном из отцветших повилик Смотрит с выцветшей иконы непорочный девы лик. А в стене горящий факел, он склонился, он дымится, И смола, за каплей капля из него чадя, струится, И венок цветов засохших льет нежнейший аромат, И молитвы светлой девы еле слышно шелестят… А за мраморным распятьем, где плотнее мрак сгустился, Кто-тов черном одеянье, словно демон, притаился. И в глазах его раздумье вековое залегло, И морщинами изрыто скорбное его чело. К мраморному изваянью припадает Демон черный, Рядом с камнем непорочным вьется волос непокорный. И печальная лампада обронила желтый блик, Озаряя, осеняя этот гордый, скорбный лик. Это гений всепрощенья с Демоном мятежным вместе, Это песня примиренья и призыв к великой мести; Это он— окутан мраком — у подножия Христа, И она— у ног Мадонны, непорочна и чиста. Незапятнанные стены так суровы, так печальны, Самый мрамор так прозрачен, словно гладь реки зеркальной. Словно там, за четкой гранью, там, за мраморной стеной, Та же девушка поникла с той же самою мольбой!.. Так о чем же ты тоскуешь? Почему застыли в муке Эти горестные очи, восковые эти руки? Под ресницами густыми ясен твой лучистый взор, По фате твоей прозрачной млечный выткался узор. Что же нужно, чтоб ты стала светлым ангелом эфира? Не хватает только крыльев, звездных крыльев из сапфира! И в ответ ее молитвам содрогнулась ночи мгла, К ней объятия простерли исполинских два крыла. Он уже не Демон злобный, не коварный искуситель, Он — двойник завороженный, и Защитник, и Хранитель Как живое отраженье и как тень ее судьбы, Он с ее мольбой сливает чистые свои мольбы. Образ темный, образ светлый в сочетание воплощенном; Но значенье этой встречи не понять непосвященным. Только здесь, где каждый камень знает горечь слез людских, Ты увидишь эти крылья и услышишь трепет их! Так впервые черный Демон, чистой радостью волнуем, Припадает к светлой деве с негреховным поцелуем. И впервые утоляет он стремления свои Сладкой негой утешенья, и смиренья, и любви! ………………………………………………………….. Кто она? Принцесса-сказка в златозвездной диадеме, Разливающая радость, обожаемая всеми… Он— трибун, ведущий к бою тех, в ком ненависть свежа, Он в изверившихся душах сеет зерна мятежа. Два начала, два теченья на страницах вечной книги. Между ними протянулись месяцы, недели, миги. Но когда хоть на мгновенье повстречаться им дано, — Два различные начала сочетаются в одно. И в ее глазах лучистых столько кротости безбрежной, Столько ласки к тем, суровым, что сверкают так мятежно. И такое просветленье на его лице худом… Так далеки и так близки! Так живут один в другом! Всемогущий повелитель, красотой ее прельщенный, Предлагал ей трон и скипетр, властию отягощенный. С тем, чтоб, маленькой рукою властелина руку сжав, Поднялась она к престолу величайшей из держав. Но в ответ на страсть монарха в ней душа не всколыхнулась, И рука ее с любовью к королю не протянулась. Ей другие слышны зовы и другой влечет алтарь. Кто владеет сердцем девы? Дерзкий, пламенный бунтарь. Он призывами своими подымал народ над прахом, И она за ним следила с тайной гордостью и страхом, За стремительным полетом этих мыслей боевых Против черных предрассудков и обманов вековых. В дни великих революций, весь стремленье и отвага, Всходит он на баррикады в складках огненного стяга, И лицо его — как буря, словно молнии — глаза, Голос — как раскаты грома, как народная гроза. ……………………………………………………………. В страшном приступе горячки на растерзанной постели Бледный юноша томится… Лампа светит еле-еле, Еле светит, еле тлеет ало-желтый огонек… Пусто, холодно и тесно… Он смертельно одинок. Ты свой век провел в сраженье неустанно, неуклонно Против старого порядка, против ветхого закона. Лишь в последнюю минуту замечаешь, о тоска, Что конец пути уж близок, а победа далека! Смерть без веры и надежды! Жизнь отдать борьбе и все же Не дождаться дня победы, сознавать на смертном ложе, Что мечты заветной нашей мы вовек не воплотим, Что обман землею правит и что он непобедим. Ты, боровшийся за правду долго, искренне и страстно, Только перед смертью видишь: жизнь разбита и напрасно! И такой конец ничтожныйнапряженных ярких дней Смертной казни тяжелее и загробных мук страшней! Эти тягостные мысли не дают ему забыться: — Для чего на бой ты вышел? Чтобы истины добиться? Сколько веры уберег ты? Где растратил свой покой? С чем в конце концов остался? — Лишь с гнетущею тоской! И тогда-то нежный облик в затуманенном сознанье Возникает светлой девой в серебристом одеянье, И она, склонясь над ложем, непорочна и чиста, Поцелуем увлажняет пересохшие уста! То она!И он впервые, тихой лаской осененный, Ей заглядывает в очи, примиренный, умиленный, И, дыханье испуская, успевает прошептать: — Наконец-то ты со мною! Я успел тебя познать… Чтобы сбросить гнет неволи, чтобы дать голодным хлеба, Я всю жизнь свою боролся против бога, против неба, Но проклясть меня навечно не сумел всесильный бог, Благодатною любовью осенен мой смертный вздох!

1873

СИНИЙ ЦВЕТОК

Перевод М. Павловой

«Вновь о звездах ты мечтаешь, Ради неба и лучей Обо мне ты забываешь, О душа души моей! И спешишь в воображенье К устью солнечной реки, Видишь волн морских движенье, Ассирийские пески. Пред тобою пирамиды Вырастают на песке… Ах, любимый, не ищи ты Счастья где-то вдалеке». Так малютка говорила И, увы, была права. Но в тот час не оценило Сердце милые слова! «Так пойдем же в лес зеленый, Где подземный плачет ключ, Где над пропастью бездонной Виснут скалы в клочьях туч. Там, в лесных просторах диких, Убаюканы ручьем, У цветущей ежевики Будем мы сидеть вдвоем. Там, забыв о мыслях тяжких, Сказку мне расскажешь вновь, Я же снова на ромашке Погадаю про любовь. Разрумянившись от зноя, Распущу я пряди кос, Задушу тебя копною Золотых моих волос. Только там ты можешь смело Мои губки целовать, Ах, кому какое дело — Ведь под шляпой не видать! И когда луна под вечер Осветит лесную тьму, Ты мои обнимешь плечи И тебя я обниму. Мы пройдем тропу лесную Под покровом темноты, Будут сладки поцелуи, Словно тайные цветы. У крыльца, под грушей белой, Не разнимем рук и губ — Ах, кому какое дело, Что ты дорог мне и люб?» Поцелуй… И нет малютки! Я, как прежде, одинок… Где ты, венчик незабудки? Где ты, синий мой цветок? ……………………………… Ты ушла. И снова ветер, Только ветер да тоска… И так грустно мне на свете Жить без синего цветка!

1873

СМОТРЮ НА ГОРОД-МУРАВЕЙНИК

Перевод В. Корчагина

Дивясь, по городу идешь, — На муравейник он похож: Вдоль стен, в ворота, из ворот Течет потоками народ, Мелькают лица на углах, И спор, и смех — всё впопыхах. Лишь кое-где, лишь кто-нибудь Неторопливо держит путь, Насвистывает свой мотив, В карманы руки опустив… Вот впереди большой толпы С молебном шествуют попы: Хоругви, ризы, блеск икон, И надо всем — унылый звон; В глазах детей и женщин — страх, Как будто на похоронах; Толпа бурлива, как река, Ей тесны улиц берега — Народ с трудом прошел туда, Где освящается вода… Таррам-та-там! — за рядом ряд Проходит в марше строй солдат: Ряды сверкающих штыков, Гул барабанов, гром шагов, И плещет, ветром взметена, Знамен развернутых волна. Таррам-та-там… Стихает гром, — Солдаты скрылись за углом… Вот — как дитя, лицом кругла — С улыбкой девушка прошла; Носильщик, горбясь, груз пронес; Скуля, бежит бездомный пес; Свистит мальчишка-озорник; На площади слепой старик Худую руку протянул; Повсюду — крики, говор, гул… И заглушен курантов бой Тысячеустою толпой.

1873

МИФОЛОГИЧЕСКОЕ

Перевод С. Шервинского

Вот из-под сводчатых скал, из горных ворот величавых Вышел старик Ураган, на плечах облаков погоняя Молниеносных коней, запряженных в возок громозвучный, В ветре его борода развевается мглой серебристой. Волосы спутаны вихрем; венец зубчатый на старце, Из голубеющих звезд и молнии алой сплетенный. Гулко хохочет старик, увидя, как горы схватили Скальные шапки свои и, кланяясь, наземь швыряют. Шумно хохочет и лес, сердечно приветствуя старца,— И вековые дубы, и чинары, и древние сосны. Ропщет лишь море одно, устрашаясь беды, принесенной Старым владыкой ветров в его опьяненье безумном. На море гонит он рать, и строй его армии черной Солнечным прорван багряным лучом. Вереницей тяжелой Туча за тучей бежит, торопясь, по зеленому небу. Бороду гладит старик Ураган и несется меж ними В ветхой повозке своей, грозовыми конями влекомой. Так расшаталась телега и так расскрипелась, что, мнится, С вечных сорвется верей весь мир. И сетует солнце: — Ну и напился старик! Чему ж удивляться — он выпил Пол-океана, теперь в утробе у старого бродит Горький напиток морской, — я в этом само виновато. Я ж океанской водой наполняю до края стаканы Туч и воду к тому ж озаряю пурпуровым светом. Но никому невдомек, что он на такое способен! Пьяница старый теперь разорит, пожалуй, за сутки, Менее даже, карман страховых румынских компаний! — Солнце, в щелку меж туч проглянув, язык показало, Бороду старца щекочет лучом. Улыбается пьяный: — Чем ты, Пепеля, себя молодишь? Почему не стареешь? Тысячи лет наблюдаю тебя — все ты молод и молод! Или румянишься? А? Теперь это можно… Иначе Мне непонятно, как ты уже тысячи лет все такой же! — Да замолчи ты, охальник седой! Тебе бы проспаться! Как я тебя застаю? Венец — набекрень… Хорошо ли? Ведь разоряешь весь мир своим ты дурацким весельем! — Ну, а у звезд белокурых правительства тупы — приличных Ровных шоссе провести не хотят по лазоревой степи. Перевернулся возок и увяз наш старец в болоте. В облачной тине чуть-чуть сапоги не оставил! Да, впрочем, Что ему! Тучи знай топчет и пляшет свой танец чабанский! Вот одного из ветров за голову хвать — и подбросил. Тот кувырнулся, а старца вдруг молния-клоп укусила, Чешется он о стволы, как телок о плетень из ракиты. Тучи, красны от стыда, убегают, а ветер улегся Между горами и лесом… Бредет Ураган, помрачневший, К замку из сумрачных скал, отворяются чудо-ворота И пропускают его в огромные серые залы. Вот он снимает венец с головы. На гвоздик повесил, Блещет корона во тьме, красивая, молнией красной, Окаменевшей меж туч… И кожух он повесил на печку, Мокрые снял сапоги, портянки черные тоже, — Словно две вспаханных нивы пред адским огнем разостлал их, Чтобы просохли… Снимает кушак, из него высыпает Горсть золотых в деревянную ложку — огромную, с погреб, — Черную вовсе от дыма. Потом на туманной перине Старые кости король растянул и храпит богатырски. И завывают в ответ в подземных глубинах пещеры. Даже и гор исполинских подножья, гремя, потрясает Храп старика-короля. На дворе между тем незаметно Древний скряга Мороз, с лицом постоянно унылым, Золото тащит зари в мешках, понашитых из мрака, Чтобы в рубины его превратить. Понемногу темнеет, Солнце прильнуло к воде, примиряет морскую тревогу, Гладит лицо голубое и, в глубь морскую проникнув, В светлых играет волнах, ласкает лазурные груди Золотом ярких лучей… Но смотрит оно и на землю… И подымают цветы головки игривые к солнцу, — Столько ребячества в них, а в глазах — ненужные слезы… Солнце глядит и в сады, на аллею цветущую вишен, В гущу черешен, и в ветви акаций с их запахом нежным. Девушка ходит в саду, в голубое одетая платье, Падают вдоль по спине белокурые длинные косы. В руку ромашку взяла и гадает — совсем Маргарита! Шепчет: «Любит… Не любит… Любит…» Эх, цветик невинный, Чуть распустившийся! Ласкова так и красива… но дура: Видно, любимого ждешь, — знать, писаря из префектуры, Юношу «с будущим»… Так ли?.. Приходит он с трубкой и курит… Солнце зашло между тем, а луна ожиревшей наседкой Синим эфиром небес бредет, за собой оставляя Следики лап золотых, которые блещут, как звезды. Сутки проходят, и старец встает и на гору Рарэу Медленно лезет в рубахе одной, босоногий, без шапки. Чешет затылок и, морщась, на солнце глядит полусонный.