Александрия
Шрифт:
Я рос очень болезненным. Скарлатина, корь, ветряная оспа, дифтерия… Всем, чем только может болеть ребенок, я переболел еще во младенчестве. А в шесть лет у меня обнаружили сахарный диабет. Участковый врач из поликлиники назначила мне инъекции инсулина. Но мне повезло. Младшая сестра отца училась в медицинском институте на эндокринолога. Она запретила колоть мне инсулин.
– Катя, – сказала она моей маме, – Мишу надо везти в Москву.
Мама работала бухгалтером в строительно-монтажном поезде на железной дороге, и ей правдами и неправдами через знакомых и дальних родственников удалось выбить для меня направление в Центральную клиническую больницу № 3 Министерства путей сообщения. Так я впервые шестилетним
Никогда не забуду, с каким трепетом я первый раз вступал на Красную площадь. Сердце отчаянно колотилось в моей груди, а в глазах собирались слезы. Мне не верилось, что я все это вижу воочию, а не во сне! Вот Спасская башня, вот – Собор Василия Блаженного, вот – Лобное место, а вот – Мавзолей Ленина! Но в него мы в тот день так и не попали: очередь начиналась за Могилой Неизвестного Солдата, огибала Кремль и продвигалась очень медленно. Это мероприятие заняло бы, по меньшей мере, полдня.
А у мамы не было столько времени. Зато мы сходили на экскурсию в Кремль. Царь-Пушка и Царь-Колокол в качестве компенсации за Мавзолей меня вполне устроили, а на Ленина мы решили посмотреть в другой раз. Но другого раза почему-то не случилось. В один из наших приездов в Москву мы даже заняли очередь в Мавзолей. Но я, как назло, захотел в туалет. Пока мы пробирались через толпу к туалету возле кремлевской стены, на нас то и дело цыкали рассерженные граждане, думая, что мы пытаемся пролезть без очереди. Мы на них обиделись и отложили эту экскурсию на потом.
После переезда в Москву на постоянное жительство вопрос о посещении Мавзолея в нашей семье вообще не поднимался.
Живет себе человек в провинции, приезжает в столицу в отпуск или по делам и успевает за неделю побывать на трех-четырех спектаклях в разных театрах, сходить на выставку известного художника и на концерт эстрадной звезды. А переехал жить в Москву – и его словно подменили. Работа, семья, встречи с нужными людьми. Сходить во МХАТ или в Третьяковку – некогда. Я много перетянул кадров с Поволжья, из Сибири в столичные структуры моей компании. И со всеми происходили подобные перемены. Прожив в Москве больше тридцати лет, я так и не побывал в Мавзолее и не увидел Ленина.
Первые две недели моего пребывания в московской больнице мама прожила в гостинице, а потом, когда стали заканчиваться деньги, еще две недели у дальних родственников в Люберцах. Она приезжала ко мне каждый день, ровно в четыре часа дня, сразу после тихого часа. Если опаздывала хоть на пять минут, у меня начиналась вначале тихая, а через полчаса и буйная истерика.
– А где моя мама?! – рыдая, причитал я. – С ней что-то случилось!..
Никто меня не мог успокоить в эти минуты: ни врачи, ни медсестры, ни больные. И только с появлением матери я постепенно приходил в себя. Такой привязанности, как тогда, в раннем детстве, к маме, я ни к кому никогда в своей жизни больше не испытывал. Весь смысл моей тогдашней жизни, весь мой мир был заключен в ней. И мама так же сильно любила меня.
Она приносила мне в основном фрукты и овощи. Как выяснили врачи, мой диабет еще можно было удержать диетой и таблетками. Поэтому вместо положенного диабетикам девятого стола меня посадили на восьмой – низкокалорийную диету, назначаемую людям с нарушенным обменом веществ, в основном больным ожирением.
Вердикт столичных эндокринологов был суров. Ничего сладкого (ни конфет, ни мороженого, ни пирожных), минимум мучного (кусочек черного хлеба в день), ни жирной, ни острой, ни соленой пищи. Любое нарушение диеты чревато непредвиденными осложнениями – меня бы посадили на инсулин. А что такое диабет в столь юном возрасте, я убедился на примере моих больничных друзей.
Все «девятки» (диабетики) и «восьмерки» (кандидаты в диабетики) должны были каждые полгода проходить
Еще несколько раз судьба сводила нас в больнице с Вовкой. Во втором, в четвертом, а потом в седьмом классе. Тогда мы вместе с ним уже пытались ухаживать за девчонками из соседней палаты. Я даже писал стихи его возлюбленной будто бы от него. А через полгода, когда я лег в больницу в последний раз, узнал от медсестер, что Вовка Озеров умер. Не выдержал, наелся торта на свой день рожденья, и врачи не смогли его спасти. Так же как Витьку Немечка, Серегу Косова, Леньку Павлова…
И в советские времена наезды в столицу на полтора-два месяца каждые полгода были мероприятием недешевым. Хотя мама и работала в трех-четырех местах, денег нам все равно не хватало.
Однажды, когда меня нужно было везти в очередной раз в Москву, она попросила помощи у отца. Он ей ответил:
– У меня нет денег.
– Тогда у тебя нет сына, – отрезала мать.
В десять лет, когда у меня появилось право выбора, мама сводила меня в ЗАГС, и я подтвердил работницам этого заведения, что хочу перейти на мамину фамилию. Так в пятом классе в школу 1 сентября вместо ученика 4-го «Г» класса Мишы Бернштейна к великому изумлению одноклассников пришел Миша Ланский, такой же щуплый и кучерявый, только сильно вытянувшийся за лето.
С отцом я встречался потом раза два или три. Он был проездом в Москве в год, когда я заканчивал школу, и подарил мне электробритву. Потом я приезжал в Семипалатинск в гости к теткам и подарил ему ульи на пасеку. Он был счастлив.
А последний раз, уже после моего ареста, мама ездила к сестрам и случайно на автобусной остановке встретила отца. Он напросился к ней в гости. Пришел к тете Саше, у которой остановилась мама, при параде – в костюме, в галстуке – и стал свататься к матери заново. Мол, тридцать лет прожил у той женщины в примаках. Его, бедного, там долго не прописывали в квартире. А сейчас, после ее смерти, он стал хозяином. У него своя квартира, дача, гараж, пасека, пенсия 14 тысяч тенге (около 100 долларов). В общем, завидный жених. И никого, оказалось, в своей жизни, кроме Кати (моей мамы), он не любил. Но она ему отказала. Только долго потом жалела ту женщину, которой тридцать с лишним лет назад досталось такое сокровище.
Сегодня, ** февраля, я встречался со своим главным адвокатом Карлом Ивановичем Дурново. Эта столичная знаменитость ежемесячно обходится мне в сотни тысяч долларов, а я уже второй год прохлаждаюсь в тюрьме. Меня уже тошнит от этой козлиной бороденки. Он так и сыплет направо и налево заученными процессуальными фразами, а дельного слова по существу от него не услышишь. Но я вынужден его терпеть и платить ему баснословные гонорары, ибо любое обострение моих отношений с ним ничего, кроме вреда, мне не принесет.