Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
Он не обманывал себя. Лёгкость и свет являлись, когда возле него бесшумно возникала сестра милосердия в глухом платье и белой косынке с алым крестом. Не какая-то там сногсшибательная красавица, но вот этот лик и впрямь иконописный. Она появлялась бесшумно, делала, что положено, и столь же бесшумно исчезала — другие раненые тоже требовали её заботы.
Как её зовут, никто не знал. Всегда было просто — «сестрица». И этого достаточно.
Сегодня, однако, когда поезд тронулся, и санитарный вагон качнуло на стрелках, она задержалась.
Вернее, её задержал раненый солдат, рядовой гвардии, схвативший
Она присела, достала карандаш с бумагой, принялась записывать.
— Достопочтенная супруга моя, Глафира Андреевна!.. — диктовал раненый.
Сестра едва заметно улыбалась. Фёдор смотрел на её губы, тонкие, чуть суховатые. Смотрел, и думал, что ему тоже надо писать такие вот «весточки», да только куда их отправлять? И дойдут ли? Под кем сейчас Гатчино, где отец, что вообще там делается?
Он возвращался к этим проклятым вопросам снова и снова, они крутились в сознании, словно те самые «прялки Дженни» в музее техники; перед ним вставали, держась почему-то за руки, и сестра милосердия, и Лиза Корабельникова, с той самой «американской дробовой магазинкой» за плечами.
Её зовут Татьяна, вспоминал он.
Она появилась после обхода, после обязательного бодрого похлопывания по плечу доктором Иваном Христофоровичем — «ну-с, голубчик мой кадет, как дела-с?.. Вижу, вижу, что неплохо! Кровь с молоком, скоро танцевать у меня пойдете!..»; появилась, села у его узкой койки.
— Мы оставили Псков, — сказала негромко. — Государь выпустил Манифест… но горожане не вняли увещеваниям. «Побегоша и затворишася во граде», словно при Баториевом[1] нашествии. Теперь движемся на юг. Что-то будет!..
Она покачала головой.
— Буду молиться. Молитва во всех делах помогала, поможет и сейчас, — проговорила она с железокаменной убеждённостью.
— Мы одолеем, — сказал Фёдор со всей уверенностью, на какую был способен. — Мы из Питера вырвались, Государь спасся, и Наследник-Цесаревич, и великий князь Михаил, и семья государева!..
Татьяна улыбнулась, как-то виновато, чуть ли не со стыдом.
— Государя спасли… а сколько при этом погибло верных…
— Таков долг наш! — Федора затопила горячая волна. — Государь, он… он Государь! Нет Его — ничего нет! Не приведи Господь, случись что с Ним — стократ больше погибнет!
— Не волнуйтесь так, милый Фёдор, — рука Татьяны едва-едва коснулась его груди. — Вам надо поправляться. Я вижу бедствия… великие беды и напасти, и войну, и глад, и мор… ох, словно бабка-вещунья, злое предрекаю, то грех…
И убежала поспешно, прошуршала длинным серым платьем. Скрылась.
Стучали колёса. Фёдор закрыл глаза — больше ничего не оставалось. Только молиться, благодаря Господа за чудесное своё спасение.
Из дневника Пети Ниткина, 6 ноября 1914 года, Витебск.
«Насколько был тожественен въезд наш в губернский город Витебск, настолько же… Впрочем, обо всём по порядку.Боевых частей в Витебске расквартировано не было, и потому императорский поезд
Признаюсь, и мне почудилось, что мы достигли тихой гавани: когда Государю подносили хлеб-соль на привокзальной площади, а оркестр играл «Боже, царя храни». Неужели, подумал я, мытарства наши кончились? Мыслей этих я устыдился, помня об истинных мытарствах, претерпленных теми, кто уходил из Ростова в голую заснеженную степь иного времени, под иным солнцем…
Мы сошли с поездов, размяли ноги, поели горячего, казалось, весь город спешит нам на выручку. Пироги, жареные гуси и куры, всевозможные варьенья и соленья, свежий хлеб — чего ещё надо кадету для счастья? Ах, ну да, Севке Воротникову требовалось кое-что ещё, но об этом я умолчу; местные же барышни одаривали его весьма красноречивыми взглядами.
Нас наконец-то пустили к Федору. Слон лежал бледный, но бодрый и уверял, что вот-вот встанет. Мы — и я, и Севка, и Лев, и Варлам — все уверили его, что теперь всё будет хорошо: мы в Витебске, и, как мы все надеялись, оторвались от противника. Даже Две Мишени приободрился.
Разместились мы в городских казармах у самого вокзала, мы так и остались при бронепоездах. С наступлением же ночи Две Мишени, пребывая хоть и не столь мрачной меланхолии, как последние дни, отчего-то приказал выставить двойное охранение…'
Полковник Константин Сергеевич Аристов вышагивал по путям Витебской станции, сейчас полностью занятой составами Добровольческой Армии. В резиденции губернатора гремела музыка, там давали торжественный ужин в честь Его Императорского Величества.
Резиденция эта располагалась за Двиной, на высоком берегу, окружённая садом; через мост неспешно полз трамвай[2], несмотря на поздний час — по случаю прибытия августейших особ время работы продлили.
Здесь же, на станции, прибывшие добровольцы наслаждались отдыхом. Окна казарменных зданий и артиллерийского парка были ярко освещены; всем надоели узкие жёсткие койки броневагонов.
Со стороны уходящих к Смоленску путей донёсся дальний гудок. Приближался поезд, начальник станции должен был пропустить его по единственному оставшемуся свободным сквозному пути, но Две Мишени на всякий случай повернул к перрону.
— Воротников! Бобровский! Ниткин!
— Здесь, господин полковник!
— Вороников, бери пулемёт. Вы двое — возьмите взвод из второй роты и…
Он не договорил. От входных стрелок грянули первые очереди.
[1] Имеется в виду безуспешная осада Пскова польским королем (он же литовский великий князь) Стефаном Баторием в 1581–1582 годах
Английский язык с У. С. Моэмом. Театр
Научно-образовательная:
языкознание
рейтинг книги
