Александровскiе кадеты. Смута
Шрифт:
Точно рай, твердила она, познакомившись с приятелями Игорька, и вместе с ними сгоняв на велосипедах к станции — в мороженицу.
Ну да, рай и ничто иное, убеждалась она, стоя на пороге небольшой уютной комнатки в мезонине — её собственной.
…Но самое главное случилось, когда Игорёк, разом посерьезнев, повёл Юльку в подвал.
Он начал было что-то рассказывать, но Юлька его прервала:
— Погоди! Вот тут ведь машина была?
Игорёк осёкся, взглянул удивлённо:
— Ага. Откуда знаешь?
—
— Очень интересно! — раздался сверху голос Николай Михайловича. — Юленька, милая, продолжай. Скажи, что ещё чувствуешь?
Юлька чувствовала. Голова слегка кружилось, покалывало кончики пальцев — и она смогла точно показать, где именно стоял аппарат и даже где пролегала граница той непроницаемой черной сферы, что поглотила «гостей».
Ба и деда (а Юлька как-то уже сама стала их так звать, даже не особо задумываясь, настолько естественно это вышло) — очень серьёзно её расспрашивали, всё записали, хвалили — так, что Игорь, кажется, даже стал завидовать.
— Как интересно! — восторгался Николай Михайлович. — Тесла упоминал подобный эффект.
Взгляд назад 1
Гатчино, январь 1909
Кадет Фёдор Солонов (первое отделение, седьмая рота Александровского кадетского корпуса) сидел на жёсткой госпитальной скамье. Сидеть было неудобно, и он всеми силами заставлял себя думать только и исключительно об этом. Сидеть неудобно, неудобно сидеть. Жёстко. Почему нельзя поставить в коридоре корпусного лазарета нормальные мягкие банкетки?
Стояла глухая ночь. Корпус спал, спал в своей постели и друг Петя Ниткин, и только он, Фёдор, в форме и при полном параде — явился сюда, в госпиталь, под предлогом того, что «услыхал, как несли раненого».
Скрипнула дверь. Нет, не та, которую он ждал с ужасом и надеждой, входная, слева от него. Торопливые шаги, перестук каблучков.
— Федя! Фёдор, зачем ты здесь?!
И сразу же через порог шагнули подбитые железом офицерские сапоги:
— Да, Фёдор, что ты тут сидишь? В такое-то время!.. Как ты здесь вообще оказался?..
Ирина Ивановна Шульц, преподавательница русской словесности, и подполковник Константин Сергеевич Аристов, начальник седьмой роты, а заодно — и командир первого отделения. Ну, и преподаватель военного дела. Он же — Две Мишени, поскольку на щеках у него после плена у диких афганцев остались вытатуированы две аккуратные мишени, ну хоть сейчас в тир.
— Илья Андреевич… — выдавил кадет, сейчас совершенно не бравый, а более походящий на мокрого и несчастного котёнка. — Илью Андреевича… у… у…
— Господина Положинцева сейчас оперируют, — мягко сказал Две Мишени, кладя Фёдору руку на плечо. — Слава Богу, полиция и доктора успели вовремя. Спасибо государю, устроившему в Гатчино эту станцию, для немедленной подачи скорой помощи. И спасибо нашим попечителям, великому князю Сергию,
— Он… он… он у… у…
Кажется, кадет собирался самым постыдным образом разреветься.
— Всё в руке Божьей, — серьёзно сказала Ирина Ивановна. — И наших докторов. Илью Андреевича оперируют. Мы сейчас можем только молиться, Феденька.
— Но я рад, что жизнь человеческая, жизнь учителя для тебе так значима, Фёдор, — добавил подполковник. — Я знаю Илью Андреевича не так давно, как, скажем, капитанов Коссарта с Ромашкевичем — с ними мы ещё в Маньчжурии воевали — но человек он хороший и отличный учитель. Был у нас такой кадет, ныне уже поручик, по фамилии Зубрович — Илья Андреевич ему такую любовь к физике внушил, что занимается теперь этот поручик ни много ни мало, а налаживанием армейской беспроводной связи. Так, так, кадет, отставить! Господин Положинцев сего света не покидал и, верю, долго ещё не покинет!.. Но как ты узнал?..
Фёдор застыл, опустив голову и упрямо разглядывая собственные руки. Нормальные руки, мальчишеские, в ссадинах и царапинах, как положено. Но царапины заживут, а вот Илья Андреевич…
И нельзя, нельзя никому ничего говорить! Нельзя говорить, где носило их с Бобровским, что они делали в Приоратском дворце, что они там видели и слышали. Все должны думать, что он, Фёдор, печалится и тревожится за судьбу одного из любимых учителей, хотя на самом деле это не так. Нет, конечно, Фёдор и тревожился, и печалился, но, признавался он себе честно, страх за себя его тоже глодал. Что, если всё вскроется? Что, если прислуга из Приората проболтается полиции?..
От одних этих мыслей всё леденело внутри; и за этот холод Федя себя ненавидел тоже. Как можно так за себя бояться?! Разве папа в Маньчжурии или Две Мишени до этого в Туркестане тряслись так, как он сейчас? Какой же из него кадет, какой офицер?..
Госпожа Шульц, кажется, понимала, что с ним сейчас что-то очень неладно, но, конечно, не могла определить, что именно. Сидела рядом, положив руку ему на плечо, покачивала головой.
— Оставьте мальчика в покое, Константин Сергеевич, сейчас не время выяснений… Не надо отчаиваться, Федя, — говорила она, и в голосе её звучала непоколебимая уверенность. — Илья Андреевич ранен, и ранен опасно; однако на нём были и толстая шуба, и ватная куртка…
Фёдор слушал и не слышал. Толстая шуба… ватная куртка… если стреляли из маузера, то его пуля в упор пробивает десять дюймовых досок. Шансов нет.
И всё потому, что он, Фёдор, не сказал Илье Андреевичу вовремя о том, что знает его тайну, что был в его мире и вернулся обратно — вот только не ведает, что случилось с самой машиной, куда она исчезла из подземной галереи. Может, тогда бы Илья Андреевич не рисковал бы, строил бы новый аппарат с их — Фёдора и Пети Ниткина — помощью…
От этого стало совсем скверно. Федя Солонов свернулся на скамье в какое-то подобие шара, скорчился, сжался на жёстких лакированных досках.