Александровскiе кадеты

Перумов Ник

— Чего вам, гражданин кадет?

Борода Клинышком оказался на посту и бдил.

— Виноват! — немедля вытянулся Фёдор, являя собой сейчас полное соответствие знаменитому указу Петра Великого о том, что «подчиненный перед лицом начальствующим должен иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим не смущать начальство». — Просто… спросить хотел. Про аппарат. Никогда такой не видывал! А посмотреть можно?

— Уже убрали, доставать зря не будем, — сухо сказал Борода Клинышком. — Здесь не в игрушки играют, гражданин кадет.

— Так точно! Значит, его из

самой Америки привезли?

— Да, представьте себе, гражданин кадет, из самой Америки!

— А кто ж его привез? — самым что ни на есть невинным голосом, хлопая глазами, точно красная девица, осведомился Федя.

— Много будешь знать, гражданин кадет, скоро состаришься. Из Петросовета гражданин Благомир Благоев.

— Спасибо, гражданин комиссар, — очень вежливо поблагодарил Федя. — Уж больно аппарат интересный! Я фотографией сам увлекаюсь.

Борода Клинышком фыркнул.

— Ступай, гражданин кадет, ступай. Завтра у вас трудный день, борьба за свободу продолжается, хорошо бы, чтоб все, засевшие в центре города и в министерствах, одумались бы, перешли бы на нашу сторону…

— Перейдут, гражданин комиссар, — убежденно сказал Федя. — Разрешите идти?

— Ох, военная косточка, — вздохнул гражданин комиссар. — Ступайте, кадет, ступайте…

Благомир Благоев. Это имя в материалах, что Две Мишени, Петя Ниткин и Ирина Ивановна Шульц вынесли из истории той революции, не упоминалось. Конечно, отличия в истории имелись, но всё-таки не слишком значительные. Как теоретизировали Ирина Ивановна с Константином Сергеевичем, изменения просто не успели как следует нарасти — скажем, остались в живых те, кто должен был бы погибнуть на японской войне (к примеру, экипаж броненосца «Петропавловск» во главе с адмиралом Макаровым). Чем дальше, тем таких изменений будет больше и проявлять себя они станут сильнее — вплоть до момента, когда истории в разных временных потоках разойдутся окончательно.

Но зато Благомир Благоев был известен как депутат Государственной Думы и социал-демократ. Болгарин, чья семья сражалась в чете знаменитого Христо Ботева[1], потом в войне за освобождение Болгарии, но потом как-то оказалась в России.

Во всяком случае, так писали о Благоеве газеты.

Поскольку с подачи Двух Мишеней Федору пришлось провести немало часов над политическими раскладами Империи, всё это он знал неплохо.

Значит, Благоев…

Об этом следовало рассказать полковнику.

Федор выбрался в затихавший коридор, где вдоль стен вповалку уже спали солдаты, завернувшись в шинели; другие хлебали что-то из котелков — где-то внизу должны были выдавать еду.

И кадец-вице-фельдфебель Солонов сделал то, что только и могло получиться в этот безумный день.

— Где тут Петросовет, гражданин? У меня записка туда!

Солдат, устроившийся с грязными сапогами на некогда нарядной оттоманке, и будучи почти всецело поглощён дымящейся кашей, махнул рукой.

— На первый этаж дуй…

На первом этаже отыскать Петросовет оказалось даже легче, чем гражданина военного министра.

Тут потоком шли рабочие, вперемешку с

солдатами. На Федора не обратили никакого внимания — все вокруг в шинелях, все вооружены, на большинстве — погоны. У кого-то красные повязки на левом рукаве, у кого-то кумачовые полосы наискось через папаху или просто шапку. Людской поток вынес Федора в полуовальный двусветный зал, где меж высоких колонн с пышными коринфскими капителями натянуто было тёмно-синее полотно, а на нём белыми буквами красовалось:

«Петербургский совет рабочих и солдатских депутатов»

Под надписью стоял длинный стол, покрытый роскошной муаровой тканью, и за ним в полном составе восседал этот самый «Петросовет» — девять человек, а вокруг толпилось настоящее людское море. К потолку тянулся махорочный дым, тускло сверкали штыки, которые тут никто и не думал убирать.

Справа от стола — трибуна, куда только что взгромоздился очередной оратор. Был он небольшого роста, с рыжеватыми остатками волос, в партикулярном и даже несколько старомодном сюртуке; резко взмахнув рукой и сильно наклоняясь вперёд, он начал — и Федя враз узнал этот голос, да и трудно было б его не узнать:

— Товагищи солдаты и матгосы, товагищи геволюционные габочие! Боевой пголетагиат! Геволюция победила — но богьба наша не закончена! Она только начинается! Сброшено иго кговавого цагизма, но власть, товагищи, ещё не в наших гуках! Она в гуках бугжуазии, помещиков и капиталистов! Попов!..

Тот, кого звали «товарищ Старик» на приснопамятной сходке в их, Солоновых, собственной квартире, сейчас словно обрёл крылья. Никто не замечал смешной его картавости, лысины, неопрятных редких волос. Он не говорил, не выступал, не читал речь — он вещал, с дикой и страстной убеждённостью, какую Федор не встречал ещё ни у одного человека.

Его даже не слушали — ему внимали, словно ветхозаветному пророку.

А Старик мчался на всех парусах.

Вся власть Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Промедление смерти подобно.

Никакое другое правительство не сможет дать народу волю, рабочим — заводы, а крестьянам — землю, кроме как правительство Советов.

Немедленный роспуск армии, полиции, чиновничества.

Немедленная конфискация всех сельскохозяйственных земель и передача их крестьянам.

Не надо бояться германских добровольцев, хоть и посланных реакционным кайзеровским правительством. Напротив, немецкие рабочие, одетые в солдатские шинели, понесут в Германию слово правды о нашей революции. Там тоже зреет восстание, под руководством нашего товарища Карла Либкнехта.