Алексей Михайлович
Шрифт:
— Понесем, бери! — сказал Неустрой, хватая недвижного приятеля за ноги.
— А деньги? — раздался подле них голос, и они увидели приземистого, большеголового Ваську.
— Получай! — ответил ему Неустрой и торопливо отсчитал монеты. — Бери, что ли! — крикнул он товарищу.
Они ухватили тело за ноги и за голову. Мальчишка оскалил зубы.
— А хошь, крикну государево слово, а?
— Дурак! — задрожав, ответил Неустрой. — Оговорим твоего батьку, да и тебе влетит.
— Го-го-го! — загоготал Васька. — Так оно и было! Батьку-то не оговоришь, он тебе язык вырвет. Щипцы в рот!
—
— Хошь, закричу? — дразнил мальчишка и словно бес прыгал подле них на одной ноге.
— Дай полтину! дай! молчать буду!
Невыносимый смрад доносился из склепа, страшным призраком чернел приказ под серебристым светом луны, а мальчишка, сверкая огненной башкою, прыгал и вертелся подле них, говоря:
— Дай полтину, а то закричу!
— Дай ему, бесу! — прохрипел Семен.
— Лопай, пес! — кидая монету, сказал Федька.
Васька схватил ее и завертелся волчком.
— Го-го-го! — прокричал он. — Вот славно! Ужо приходите в приказ, я вас плетью бить буду. По-легкому, только клочья полетят.
— Ооо! — раздался протяжный вой из-за тына.
— Бежим! — закричал Семен, и они бегом пустились по пустынной дороге, волоча за собою товарища.
— Приходите! — кричал вслед Васька и хохотал визгливым хохотом.
Они пробежали саженей сто и без сил упали на траву.
— Уф! — простонал Семен. — Ну и ночь!
— Проклятущий мальчишка, — проворчал Федька.
— Тимошкино отродье, змеиный яд, волчья сыть, сатанинский выродок! — залпом выругался Семен.
— Одначе, что же это Мирон-то наш? Потрем? — предложил Федька, и они дружно стали встряхивать своего товарища, бить по спине, тереть ему уши и дуть в лицо.
От такой встряски очнулся бы и мертвый, и Мирон скоро пришел в себя, вырвался из их рук, сел и бессмысленно огляделся.
— Мирошка! Атаман! Кистень! — восторженно воскликнул Семен. — Ожил, родитель!
— Чего зенки-то ворочаешь, — усмехнулся Федор, — вызволили небось!
Одним прыжком Мирон вскочил на ноги.
— На свободе? — воскликнул он, радостно озираясь. — Ой ли! Ты, Неустрой! и ты, Шаленый! родные мои! — Он крепко с ними поцеловался. Потом передохнул и заговорил:
— Я не чаял выбраться! ни-ни! Пока деньги были, от пытки откупался, послал вам весточку да думаю: где уж! А вскорости на кобылку лезть. Так и решил: прощай мое правое ухо! Ан и вы, мои золотые!
— Стой, атаман, прежде всего выпить да поснедать что-нибудь надо, — сказал Семен, — чай, отощал с монастырской еды!
— Верно, что отощал, — засмеялся Мирон, — во как! Там, милые, корочками кормят, да и то не всяк день.
— Ну, так идем!
— А куда?
— Да к тому же Сычу. Он, чай, ждет не дождется дружка.
— И то! — засмеялся Мирон. — Я ему во сколько добра таскал. С меня жить пошел.
Они дружно двинулись по дороге, спустились к самой Москве-реке и пошли ее берегом, пробираясь к Козьему болоту, супротив которого находилась рапата Сыча.
— А много дали, братцы, выкупа? — спросил по дороге Мирон.
— Пять Тимошке да его щенку полтину! — ответил Федька.
— Что брешешь, — перебил его Семен, — пятнадцать!
— Пес брешет, — серьезным тоном сказал Федька, — нешто я, как
— Ой, ловко! ой, молодец! ну и ну! — весело расхохотавшись, проговорил Мирон. — То-то взбеленится Тимошка!
— Всыплет своему щенку! Попомнит нас!
— А коли ему попадемся…— задумчиво заметил Семен.
— Да, братцы, теперь берегись! — окончил Мирон, и они пошли в рапату. Это был тайный притон разврата. Здесь пили вино, играли в зернь и в карты, и раскрашенные женщины, с зачерненными зубами, подходили к гостям, садились к ним на колени и уговаривали пить.
В эту ночь по всей Москве шел великий разгул. Наутро царское войско выступало походом на поляков, и стрельцы, солдаты, рейтары пили из последнего, прогуливая свою ночь.
Хозяин рапаты Сыч, с седыми клочками волос на голове, с черной дырой вместо глаза и перешибленной негой, бегал, хромая, по всей хоромине, стараясь угодить каждому, и едва успевал черпать из бочки крепкую водку.
Мирон, войдя, толкнул его незаметно плечом, в ответ на что Сыч пробурчал что-то и тотчас незаметно скрылся. Следом за ним в особую клеть вошли Мирон и его товарищи.
IV ВЫСТУПЛЕНИЕ ВОЙСКА
Хоти и говорят, что худой мир лучше доброй драки, однако жизнь в мире с поляками становилась русским невмоготу. Со времени того позорного поражения несчастного Шеина под Смоленском, следствием которого явился тяжкий Поляновский мир [48] ; о мире, собственно, не могло быть и речи. Хвастливые поляки, кичась взятым верхом, глумились над русскими, вступившими с ними в сношения; русские же таили в душе жажду мщения еще с приснопамятного 1612 года. Пограничных городов воеводы отписывали в Москву, что поляки не признают даже титула царя, по-всякому понося его. Вражда обострялась, а тут еще завязалось великое дело с Малороссией, в которой гетманствовал Богдан Хмельницкий. После страшного погрома в 1651 году Хмельницкий, поняв, что одним казакам не справиться с Польшею, вторично просил Алексея Михайловича принять Малороссию в свое подданство, но царь все еще медлил.
48
После неудачной осады Смоленска армия воеводы Шеина вынуждена была капитулировать 12 марта 1634 года. Шеин был обвинен в измене и казнен, а с поляками заключен мирный договор, по которому смоленские и черниговские города навечно отходили к Польше.
Он не решался прервать с Польшею мира, приняв сторону казаков, и в то же время опасался, как бы Хмельницкий в отчаянии не соединился с крымским ханом и не двинулся бы на Россию.
В виду этого, а заодно и горя ревностью о своем царском достоинстве, царь отрядил богатое посольство — из князей Репина, Оболенского и Волконского — к Яну Казимиру.
Но посольство было встречено поляками высокомерно и во всех требованиях ему было отказано. Мало того, король немедленно выступил против Хмельницкого.