Алексей Ставницер. Начало. Восхождение. Вершина
Шрифт:
Книги
Изначально человек – эскиз, «проект» самого себя. Фундаментальный, правда, «проект». Качество фундаментов – различно. Явно много таких, что ничего путного на них не построится. Книги – вот то, что делает из хорошо придуманного «проекта» произведение, нужное жизни и жизнь совершенствующее.
Вот книги, не все, правда, в одно время жившие (и питавшие души насельников) на Троицкой, 45. Были они и новенькие, и истрепанные в щепу, были засаленные, были новые, в пахучих цветных коленкорах, с оборванными углами и с поселившимися навсегда «протарями» страниц эдак в… Конечно,
Итак: Жюль Верн, Джек Лондон… ой, давайте без имен – Гюго, Золя, Бальзак, Стендаль, Драйзер, Мопассан, Франс, Марк Твен, Вольтер, Дос-Пассос, Шарль де Костер, Верхарн, Бодлер, Рильке (простите, господа поэты, что в ряд с презренной прозой), Акутагава, Рабле, Апулей, Эренбург, Паустовский, Федин, Шпанов, Василевская, Бубенов, Шопенгауэр, Ницше, Олеша, Бианки, СетонТомпсон, Ильф и Петров, Щедрин, Гоголь, Буссенар, Гауф, Гримм, Афанасьев, Маршак, Мелвилл, Диккенс, Свифт, Дефо, Филдинг. Это те, кто приходит в голову без напряжения. А потом 50-е годы – Хемингуэй, Фолкнер, Сароян, Кафка, Моуэт, Казаков, Веркор, Стейнбек.
«У меня полный дом богачей» (это опять мамино), ибо существует лишь одна ипостась бедности – бедность духа. Человек, читающий книги, – не бедняк.
Позвольте, однако, заметить, жизнь мы начинаем с ощущений. Мысли приходят, кристаллизуются из чувственного опыта. Жизнь неосознанная – изначальна. Очень нескоро мы начинаем анализировать и корректировать свое отношение к явлениям. Постепенно мы начинаем чуть не стыдиться непосредственности. Недомыслие – чуть не ругательство. А как хорошо иногда недодумывать, чуть недоделывать, а иногда и ошибки – во благо. Так что, приобщаясь к «Слову», а затем, делая его полным выражением своей сути, мы все же становимся беднее на «самость». Из чего, однако, не следует, что книги нужно не читать – где еще вы наберетесь чужих эмоций, чужих комплексов неполноценности (некоторые из них станут вашими собственными). Вот только, раз научившись читать, остановиться вы уже не можете.
Отец
Чтобы увидеть отца, нужно быстро-быстро перебирать ногами за несущейся по коридору мамой, стараясь не отстать, это кажется важным, удариться лицом о ее бедро, когда она, резко остановившись, шарит руками по двери, сбрасывая цепочку, и в проеме, в слабом свете синей лампочки, увидеть громадную фигуру – это снизу вверх от маминых колен. Мама, на выдохе, негромко: «Миша…» Через много лет узнаешь, что это был твой отец, что он вот только отсидел в тюрьме, что это мощная личность, которой выпало встретить Женщину, создать детей, книги, жилища и не использовать и половину своих возможностей. Следующих месяцев пять я его не видел – может быть, видел, но не помню. Своих дел полно у 5-летнего ребенка. Ну, например, поймать ящерицу и очень удивиться, что в руке остался только хвост, перебежать рельсы перед несущимся трамваем, первый раз побывать в театре и археологическом музее, увидеть с бульвара море и многое-премногое другое. Включая часов в 10 утра 22 июня, выйти из дому, найти патрон от нагана, через несколько минут уронить его в помойку посреди двора. Услышать от остановившегося рядом мужчины: «Мальчик, иди домой, война началась…» Тут же в новом свете ощутить потерю патрона до слез – «война началась, а я пулю потерял». Размазывая слезы и сопли: «Ма-а-а-ма-а, война началась!» – «Ну что ты, дурачок, какая еще война!..»
Из радиоточки воет, мама хватает нас, щенков, и укладывает вдоль стены, подальше от окна. Потом как-то в жизни объяснит: «Я думала, что, если уж убьет нас, то всех разом и сразу, чтобы не задыхаться в подвале, бомбоубежище…» По дороге на вокзал, в пролетке, обнимаю за шею суку-ротвейлера – собаку Азу. Она дрожит, видно, чует, что скоро расстанемся. В районе вокзала гул толпы. Потом поля, вокзалы, поля, вокзалы, на перроне – до неба груда мертвых кур, платформы с углем и свеклой, рев животных из закрытых теплушек и плакаты «Родина-мать зовет». Потом пара бомбежек – это не страшно, потом купе, молодой офицер заводит патефон: «Нет на свете краше нашей Любы…» – и громко плачет. И вдруг раннее утро, мощный мохноногий конь, телега, сено, дядька в брезентовом плаще: «Я Жилин, я Жилин. Меня прислал директор Ставницер». Потом очень солнечный месяц, гул шахты, иногда гул самолета. Пара бомбежек – по-прежнему не страшных, какие-то очень оборванные немцы – видимо, труд-армия, немцы с Украины или Поволжья, но ненависть к ним – настоящая.
Через пару недель семья уже «драпает» на чем попало на восток. Громадная деревня, вечереет, мама ведет меня за руку. Широченная улица впадает в поле. Над полем низко – самолет, рифленый борт. Вся в черном старуха, показывая клюкой на самолет, речет: «Летят касатики! Вот они придут, мы вам всем, жидам, покажем». Мама: «Какие же мы жиды?..» Старуха: «Все «вакуированные» – жиды. Русскому человеку бежать от немца неча». Потом мрак, дожди, первые поземки. Деревни, где не пускают переночевать. Деревня «бытового сифилиса» – здесь хоть жить оставайся. «Не бойся, дочка, мы уже не заразные…» Угоняемые от немцев стада, рев худой скотины и забой упавших прямо на околице. И – «хозяйки, берите мясо, а то пропадет». На полу ведро еще не остывшего бульона, резвящаяся трехлетка Симочка опрокидывает это ведро. Как осталась жива, до сих пор не ясно. И Сызрань, где река Сызранка…
Можно много рассказать об этом городе, можно промолчать. Вот неясно только… Как и где на этих жутких дорогах 41-го года случилась встреча и слияние двух сердец и тел, чтобы 3 сентября 42-го года пришел, был приведен в мир и жизнь Леша-Миша, Лешка, Лешечка. Какие просторы и обстоятельства должен был преодолеть Михаил Фроимович Ставницер ради встречи где-то в декабре?
За неделю до 3 сентября, а именно 28 августа 42-го года, составлено свидетельство о браке № 292.
«Гуранская Александра Викторовна…
Ставницер Михаил Фроимович…
вступили…
о чем в книге записей актов…
Зав… Делопроизводитель…»
Все это под шапкой – «Народный комиссариат внутренних дел».
Плотно сбитый, ножища, ручища тяжелые (на себе не удалось испробовать, но видел, как от легкого взмаха один тип летел, как кегля). Шагал всегда размашисто, ритмично двигая руками – правой всегда с отмашкой. Леша по стати – его копия, включая самое мощное – «патернализм» как благородная мера отношения к этому миру, понимание, что почти все живое нуждается в заботе.
Любимое выражение досады: «А будь ты неладен!..» Энергетический человек, любил делать одно, но успевал многое. Умел радоваться, как мальчишка: купив новую пишущую машинку, печатает сплошь заглавными буквами: «УРА УРА! ЧУДЕСНАЯ МАШИНОЧКА!»
Затем пробует все вспомогательные знаки: тире, двоеточия. И, наконец, коронное: «Принимая во внимание мое пролетарское происхождение…» «Черт, опять в доме нет бумаги!» – и, схватив первую попавшуюся книгу, мог исписать в ней все свободное пространство бисерным, своим совершенно неразборчивым почерком. Любил красные чернила.
Мама всю жизнь ревновала его к каким-то мифическим (может быть, и не всегда) женщинам. Впрочем, скандалов в доме не было. Образец ссоры: я растапливаю в кухне печь и слышу в коридоре у отцовой комнаты, как мама: «Все, я с тобой не разговариваю», – и уходит. Он: «В ссоре, в ссоре навсегда, в мире, в мире – никогда». Так, наверное, ругались еще в XIX веке. Леша, по-моему, тоже ссориться не умел. Не уверен, что он даже знал ругательные слова в должном «ассортименте». В семье они не водились, мама в сердцах могла сказать «гады ползучие один с другим» или «холера их побери». Так что детишкам приходилось добирать матюги и пендели во внешнем мире. Когда Лешка, подрастая, стал выбираться во двор, мама сказала: «Не бери пример с уличных мальчишек». Где уж там! Ребенок прибегает как-то радостный и возбужденный и с порога с подъемом декламирует десятка два отборных ругательств. Мама: «Ну, вот, я же говорила!» А потом со смехом: «Лешенька, а что такое крыса споднарная?» Леша чуть подумал и сказал: «Шнырь». После чего мама с чуть деланным гневом: «Если я еще раз услышу, пеняй на себя». Это не страшно, но хватало.
Вообще-то ко времени выхода Леши за порог дворы уже стихали. Пацанвы стало мало, в 39–45 годах рожали мало. Исчезали шумные коллективные игры, обмен будящими воображение небылицами, остатками кодекса обращения к друг другу и друг с другом и шумные игры: «лянги», «маялки», «кины», «в перышки», «цурки-гилки». И то правда, что с противоядием маминого воспитания можно было хоть с «Коза-нострой» водиться.
Черед годы – совсем опустевший и опустившийся дом в затихшем дворе, по стенке широкая щель от крыши до земли, стоим с Лешей: «Витя, я хочу привести в порядок этот дом». И он это сделал. Еще, правда, в 70-е годы он проделал из квартиры лаз на чердак. Я спросил зачем. Леша пожал плечами: «Тебе не нравится?» И два часа потом мы лазили по чердакам, и я понял, что ему чуть не хватило детства.