Алёша Карпов
Шрифт:
Мальчик шел уверенной развалистой походкой. Иногда он заглядывал Ершову в лицо, потом взмахивал суком и продолжал снова:
— Теперь работать буду. С чужаком одним. Завтра выходить велели. Жить-то, может, легче станет… Как-никак два заработка… Деньги…
Слова этого синеглазого паренька хватали за душу, сердце сжималось от боли и обиды.
— А бабушка у нас хорошая, — продолжал между тем Алеша. — Но думает по-смешному. Мы, говорит, бога прогневили, вот он и разрешил чужакам кровь нашу пить. А мне непонятно. Как это можно
Он хотел сказать еще что-то, но, как видно, потеряв нить разговора, замолчал и, приоткрыв рот, стал снова смотреть на своего спутника.
— Ничего, Алеша, соберется трудовой народ с силами, да так стукнет, что и мокрого места не останется от мучителей.
— Пущай. Мне их не жалко, — согласился мальчик.
— И правильно. Не жалеть их надо, а бить. Бить так, чтобы они никогда не поднялись. А у таких, как ты, сапоги чтобы были. Чтобы вы всегда были сыты. Школ понастроим. Учить вас грамоте будем. Инженерами сделаем. Врачами, учеными.
Разговор продолжался всю дорогу.
Говорил больше Ершов. Он подробно объяснил Алеше, почему у него нет сапог, почему им так трудно живется.
Когда из-за деревьев показался вокзал, Ершов свернул с дорожки и, зайдя в густой ельник, сказал:
— Поезд еще не скоро будет. Мне лучше здесь побыть. А ты можешь сходить на станцию.
Когда Алеша приближался к станции, у вокзала остановились три кавалериста. Алеше показалось, что одного из них, в форме офицера, он видел где-то раньше.
— Казаки! Казаки! — шептали сидящие на перроне пассажиры. — Каратели…
Алеша вошел в вокзал. У буфета стоял офицер и тянул из граненого стакана водку. Казаки сидели на скамейке и тоже пили.
«Где же я видел его? — думал Алеша. — Вот, анафемская душа, никак не вспомню! А водку хлещет, будто лошадь воду. Здоров, видать, дьявол».
— Господин офицер! Ваше благородие, — услышал Алеша. — Я не на свои торгую, у меня семья. За себя хоть заплатите… Казакам я жертвую… — чуть не плача, упрашивал офицера буфетчик, пожилой взлохмаченный еврей.
— Неужели нужно платить? Не знал и удивляюсь… — холодно улыбаясь и блестя наглыми глазами, говорил офицер, снова возвращаясь к буфету. — Тогда налей еще и закуски дай.
— Пожалуйста! Пожалуйста! — залебезил буфетчик. — Вот водочка, огурчик, вот грибочки.
— Давай! Все давай! — согласился офицер. — Казакам тоже.
— Вы же заплатите, господин офицер? И казаки меня не обидят? О! Это такой народ. Такой народ, я вам скажу, — обращаясь к публике и чувствуя недоброе, бормотал буфетчик. — Не верьте, когда говорят, что казаки не платят. Они всегда и всем платят. Грабят, говорите? Ну что ж, и грабят, но зато и платят.
— Что? Что ты сказал, сволочь такая? — стукнув стаканом по столу, спросил офицер.
— Ваше благородие! Господин
Офицер ткнул в сторону буфетчика плетью.
— Митрофан! Ну-ка…
За прилавок не торопясь зашел один из казаков, взял буфетчика за ворот и поволок к офицеру. В воздухе взметнулась плеть. Буфетчик закричал и упал на колени. После нескольких ударов плеть отлетела от черенка. Офицер схватил буфетчика за шиворот и, приподняв, начал тыкать ему в грудь, в шею, в лицо культяпкой левой руки. Когда замелькала рука без кисти, Алеша вспомнил станицу и прибежавшего с площади перепуганного хозяина: «Есаул, было, вмешался, и тому руку отрубили».
«Он! Тот самый на крыльце тогда стоял. Эх! Только и знает, что людей бить».
Хотя Алеша весь дрожал и сердце его замирало, он, надвинув на лоб фуражку, медленно пошел к двери. Алеше до слез было жалко безвинного старика. Выйдя из вокзала, он пустился во весь опор к ельнику.
— Пьяные, говоришь? — переспросил Ершов, выслушав сообщение Алеши.
— Пьяные в стельку.
— Ну, это полбеды, теперь каратели в каждом поезде едут. Лучше уж с этими пьяными.
Ершов тепло распрощался с Алешей.
— Ну, сынок, может, и не придется нам скоро увидеться, только помни и верь: придет свобода. Не будет тогда на нашей земле ни чужаков, ни своих кровососов…
Есаул и еще какой-то в штатском оказались в том же вагоне, что и Ершов. Ночью есаул проснулся. Поднявшись, он долго возился и, как видно, обращаясь к кому-то из своих сказал:
— Чертовски болит голова, опохмелиться бы, что ли?
— Если хочешь, у меня есть, — ответил сосед есаула.
— А ты будешь?
— Нет.
— Зря.
— Зря делаешь ты, а не я.
— Обо мне не говори. Я должен пить.
— Я тоже пил, а теперь вот только иногда… Немного…
— Сравнил божий дар с яичницей. Кто ты, а кто я?
— Какая разница? Тебе тоже пора за хозяйство браться.
Затем за перегородкой замолчали. Что-то булькнуло. Есаул, как видно, тянул водку прямо из горлышка. Потом сказал:
— Жаль только, что спят кругом. А то бы я целый час хохотал… Скажи, кто же тогда, по-твоему, евреев и коммунистов на тот свет отправлять будет? Уж не ты ли?
— Нет, я таким делом заниматься не буду.
— То-то же. А я чувствую, что теперь буду заниматься им всегда. Без этого и интересу нет в жизни.
— Звериный инстинкт.
— Не знаю. Но стрелять и карать я готов по двадцать часов в сутки. Я ведь давно начал… Сразу, как только почувствовал, что они до нашей земли добираются, закипело во мне все. Перевернулось. — Есаул скрипнул зубами. Стукнув пустой бутылкой, продолжал:
— Бросил я тогда все и в карательный подался… Командиром меня скоро назначили… И не ошиблись… Поработал на славу… Рука не дрожала…