Альгамбра

Ирвинг Вашингтон

Именины старого графа позволили мне присмотреться к испанскому быту. Приготовленья к празднику шли два или три дня. Из города привозили всевозможные яства, лаская обоняние инвалидов на часах у Врат Правосудия. По дворикам сновали хлопотливые слуги, в старинной дворцовой кухне шумно суетились повара и поварята, и очаги гудели непривычным огнем.

В торжественное утро я видел старого графа патриархом: вокруг него собралась семья и домочадцы; тут же были и управители, разорявшие его именья себе на потребу, а бесчисленные древние слуги и старинные нахлебники разгуливали по дворикам и тянули носом в сторону кухни.

Альгамбру заполонило веселье. В ожидании обеденного часа гости рассеялись по дворцу и тешились прелестью его чертогов, фонтанов и тенистых садов; в залах,

недавно столь тихих, звенели смех и музыка.

Пировали – ибо званый обед в Испании подлинное пиршество – в прекрасном мавританском Чертоге Двух Сестер. Столы ломились от изобилия плодов, череде блюд не было конца, и я подивился, до чего верно описано в «Дон Кихоте» испанское пиршество на богатой свадьбе Камачо. За столом царило радостное оживленье: хотя обычно испанцы воздержаны, но в таких случаях они – а в особенности андалузцы – прямо-таки упиваются едою. Я же был странно возбужден оттого, что пирую в царских чертогах Альгамбры, а хозяин мой – отдаленный родственник мавританских владык и прямой потомок Гонсальво из Кордовы одного из знаменитейших христианских воителей.

После пирушки мы перебрались в Посольский Чертог. Здесь каждый старался внести лепту в общее веселье: пели, импровизировали, рассказывали удивительные истории, плясали народные танцы под звон гитары, этой вездесущей услады испанского сердца.

Как обычно, юная дочь графа одушевляла и восхищала все общество, и я наново залюбовался ее чарующей и многообразной одаренностью. Она представила с подружками две-три сценки изящной комедии, в которых играла непринужденно и с тонкой грацией; она изображала – всерьез и в шутку – знаменитых итальянских певиц, и голос ее разливался на все лады, а меня вдобавок заверили, что изображенья весьма похожие; столь же удачно она подражала наречьям, танцам, песням и повадкам цыганок и крестьянок из долины – и все это с пленительным изяществом и женственным тактом.

Особенно обаятельно было то, что она ничуть не тщеславилась и не манерничала. Все делалось само собою или не чинясь в ответ на просьбу. Ей словно и невдомек были собственная прелесть и незаурядные дарованья; она резвилась простодушно и беспечально, как ласковое и невинное дитя в своем дому. Мне, кстати, было сказано, что на людях она никогда не разыгрывается – вот только как сейчас, в домашнем кругу.

Должно быть, она была на редкость приметлива, ибо те сцены, нравы и повадки, которые представляла столь верно и живо, могла наблюдать лишь мельком. «Мы и сами все время удивляемся, – сказала графиня, – где это наша Ла Нинья так успела навостриться: она ведь почти безвыездно живет дома, в лоне семьи».

Близился вечер; сумеречные тени устлали чертоги; нетопыри выбрались из укрытий и заметались туда-сюда. Юной графине и ее подружкам взбрело на ум пройтись под водительством Долорес по нехоженым закоулкам дворца в поисках тайн и волшебства. Они боязливо заглянули в угрюмую старую мечеть и прянули прочь, услышав, что здесь был убит мавританский царь; они отважно спустились в таинственные купальни, напугали друг друга ворчаньем воды в скрытых трубопроводах и пустились бежать, для пущего страха притворяясь, будто увидели зачарованных мавров. Потом они отправились к Железным воротам, о которых в Альгамбре ходит недобрая слава. Это потайной выход в темное ущелье, к нему ведет узкий крытый проулок. В детстве Долорес и ее сверстницы очень боялись этого проулка, потому что там из стены высовывается бестелая рука и хватает проходящих.

Стайка искательниц волшебства подобралась к этому проулку, но войти в него на ночь глядя было уж очень боязно: страшная рука-то ведь не дремлет!

Наконец они примчались обратно в Посольский Чертог, задыхаясь от полупритворного ужаса: там, в проходе, два призрака в белом! Разглядеть их они не успели, но все видели, как они белеют в сумраке. Скоро подоспела Долорес: она объяснила, что это не призраки, а две мраморные красавицы у входа в сводчатый проулок. Некий степенный, но, по-моему, чуть лукавый пожилой мужчина, кажется графский адвокат или поверенный, успокоительно заметил, что статуи эти сопричастны одной из величайших тайн

Альгамбры, что про них есть прелюбопытная история и что это своего рода мраморный памятник женской скрытности и молчаливости. Все стали просить его рассказать историю про изваянья. Он немного задумался, припоминая подробности, и поведал примерно нижеследующее.

Легенда о двух скрытных статуях

В одном заброшенном покое Альгамбры жил когда-то коротышка-весельчак по имени Попе Санчес, подручный садовника, живой и проворный, как кузнечик; он распевал весь день напролет. Был он душою и отрадой всей крепости; кончив работу, он садился на каменную скамью на площади, перебирал струны гитары и тешил старых солдат нескончаемыми балладами о Сиде, Бернардо дель Карпио, Фернандо дель Пульгаре и других испанских героях; а то, бывало, заводил музыку повеселее, и девушки пускались отплясывать болеро или фанданго.

Как почти у всех коротышек, жена у Лопе Санчеса была рослая и пышнотелая и могла, кажется, шутя положить мужа в карман; зато вместо обычного у бедняка десятка ребятишек судьба наградила его только одним. Двенадцатилетнюю черноглазую дочку его звали Санчика, она была веселая, как отец, и он в ней души не чаял. Когда он работал в саду, она играла неподалеку; если он присаживался в тени, танцевала под его гитару; и резвее юной лани носилась по рощам, аллеям и запустелым чертогам Альгамбры.

В канун Иванова дня празднолюбивые обитатели Альгамбры, мужчины, женщины и дети, взошли на плоскую вершину Солнечной Горы над Хенералифе, ибо под солнцеворот полагалось пробыть там до поздней ночи. Ясная луна озаряла серебристо-серые горы, купола и шпили Гранады подернуло мглою, и Вега с ее сумрачными кущами и мерцающими потоками была совсем сказочная. По древнему обычаю, сохранившемуся от мавров, на самом верху горы разожгли костер. Все окрестные жители тоже несли ночное бденье, и повсюду – в долине и в горах – колыхались бледные огни костров.

Весь вечер протанцевали под гитару Лопе Санчеса, который под праздники бывал еще вдвое веселей обычного. Тем временем Санчика с подругами бегали по развалинам мавританских укреплений, когда-то венчавших гору; собирая камушки во рву, девочка нашла маленькую руку, выточенную из гагата: четыре пальца ее были сложены в кулачок, а большой прижат сверху. Обрадованная находкой, Санчика прибежала с нею к матери. Пошли умные толки, посыпались мудрые советы; руку разглядывали с суеверной опаской. «Выбрось, – говорил один, – это мавританская штуковина, от нее жди колдовства или порчи». «Зачем же выбрасывать, – возражал другой, – может, какой ювелир на Закатине за нее что-нибудь даст». Подошел и старый смуглолицый солдат, который много лет прослужил в Африке и почернел там не хуже мавра. Он осмотрел находку со знающим видом. «Видывал я такие вещицы у берберов, – сказал он. – Очень помогает от дурного глаза, от чар и ворожбы. Будь уверен, друг Лопе, дочка твоя нашла ее на счастье».

Услышав это, жена Лопе Санчеса обвязала гагатовую руку лентой и повесила ее на шею дочери.

Талисман навел на излюбленные россказни о маврах. Танцевать перестали, расселись на земле и стали припоминать преданья, слышанные от старших. Немало легенд было и про ту самую гору, на которой они сидели, – сущую обитель призраков. Одна древняя старуха расписала подземный дворец в горной утробе, где, говорят, так и пребывает зачарованный Боабдил со всем своим двором.

– Вон там, – сказала она, указывая на дальние груды и насыпи, – есть бездонный черный колодец, и уходит он в самую глубь горы. Посули ты мне всю Гранаду, и то я в него не загляну. Давным-давно один бедняк из Альгамбры пас на этой горе коз и полез туда за козленком. Когда он вылез, на него смотреть было страшно, и нес он что-то несусветное, все так и решили, что человек спятил. День или два он сплошь городил про мертвых мавров, которые будто бы гонялись за ним по пещере, и нипочем больше не хотел пасти коз на этой горе. Ну, потом он все-таки согласился, и только его, беднягу, и видели. Соседи пришли, смотрят – козы его щиплют травку среди развалин, шляпа и плащ лежат возле колодца, а самого нет, как не бывало.