Алхимики
Шрифт:
— И, скорбя обо мне, вы устроили поминки? Доброе дело! Да разорви меня на сотню кусков, каждый пропел бы хвалу этому славному окороку. Его аромат возвращает мертвеца к жизни.
— Так ты мертв или жив? — спросил антверпенец.
— Ни то, ни другое, ибо я умираю с голоду.
— Скверно, когда не знаешь, на каком ты свете, — сказал Стеф. Он подбросил хвороста в костер, и от мокрых веток повалил дым. Потом он отрезал большой ломоть хлеба для себя и еще один для Питерсена и положил на них по куску ветчины, с которой капал жир. Глядя на это, Ренье тяжело вздохнул и пробормотал:
— Beneficia non obtruduntur [37] .
— Что
— Значит, что протягивать руку стоит не каждому, а кусок хлеба — тем более.
— Хлеб нынче дорог, — вздохнул Стеф, однако дал ему краюшку, которую Ренье проглотил, почти не разжевывая.
— Non facis aliquid per dimidium [38] , — сказал он. — Голод не тщеславен, но пища, не орошенная вином — камень в желудке.
Питерсен бросил на него злобный взгляд.
37
Благодеяний не навязывают.
38
Ничего не делай наполовину.
— Запей из своей фляжки.
— Увы, у меня ее нет.
— Куда же она делась? — спросил толстяк.
— Прохудилась, пришлось выбросить.
Питерсен покачал головой.
— Зря ты это сделал. Не следует разбрасываться тем, что посылает Господь; можно было залепить дырку глиной, а фляжку сбыть старьевщику и выручить пару медяков. Ты же отказался от добра и призвал зло на свою голову. Жажда — вот твое зло, и ты наказан по справедливости. — И толстяк, чмокая, припал к бутылке.
— Скажи, мудрый брат, куда лить сподручней — в полную бочку или в пустую? — спросил Ренье.
— Какой дурак станет лить в полную бочку? Так ведь только расплещешь без толку, — удивился Питерсен.
— А как назвать того, кто опивается сверх меры, когда рядом человек умирает от жажды? — спросил Ренье. — Ты и есть дурак, почтенный брат; твое брюхо полно, а ты наливаешься вином, не видя, как оно выплескивается на землю.
Толстяк проглотил последний кусок и стал ковырять в зубах. Стеф протянул Ренье бутылку с остатками вина, и пикардиец вылил ее содержимое себе в рот. Вино оказалось кислым и немилосердно щипало небо.
Меж тем антверпенец придвинулся к Ренье и сказал:
— По всему видать, ты человек ученый.
— Для доброй души не требуется много науки, — ответил тот.
— А все же есть наука, которой никогда не бывает достаточно. Она делает человека богатым и счастливым.
— Artes serviunt vitae, non sapientia, fortuna regit [39] .
— О чем ты говоришь? — спросил Питерсен.
— О том, что любое знание бессильно перед божьей волей. Господь не пожелает, и не видать тебе ни счастья, ни богатства.
39
Знание служит жизни, но правит ею не мудрость, а судьба.
— Есть люди, которые знают то, что хранится в тайне от других, — заметил Стеф. Глаза у него заблестели,
— Не встречался тебе человек в сером плаще, черной шляпе и красных сапогах, с белым шарфом на шее и желтым кушаком на поясе?
— Не припомню.
— Так знай, его имя — Ианитор Пансофус. Он великий ученый и маг, каких не рождалось на свет с древнейших времен. Но главный его секрет — тот, о котором я поклялся молчать, потому что одно единственное слово может навлечь на меня страшную беду.
И Питерсен поднял голову и сказал:
— Молчи, брат, молчи.
— Молчу, — ответил Стеф, — молчу. Стоит мне раскрыть рот, и Бог тотчас меня покарает. А почему, ты думаешь? Потому что такой секрет — удел немногих избранных. Не следует разбалтывать его кому ни попадя. Это тайна из тайн, а те, кто в нее посвящен, держат мир в руках. Но даже они… я хотел сказать, мы — мы не может говорить прямо о том, что знаем…
— Молчи, брат, — повторил толстяк.
И Стеф, отпустив пикардийца, закрыл лицо руками и сделал вид, будто глубоко задумался.
А Ренье перевел взгляд с одного на второго и вдруг понял, кто перед ним. Мошенники, невежественные суфлеры, из тех, что ищут ребис в растениях, моче, волосах, песке и внутренностях, с важным видом болтают всякий вздор, выманивают деньги у простаков, а дни свои заканчивают на позолоченной виселице — вот, кто они были.
Ему хотелось рассмеяться, но он сдержался, удивляясь лишь тому, что не распознал их еще в Генте. Оба пристально следили за ним: Корнелис — из-под опущенных век, Стеф — сквозь неплотно сжатые пальцы. Последний сказал, не скрывая раздражения:
— Ученому господину, как видно, наш разговор скучен.
Ренье смолчал. От жара и плохого вина голова у него отяжелела. Пикардийца клонило в сон, но он был настороже: суфлеры не вызывали у него доверия. Он завернулся в плащ, лег на спину и захрапел, продолжая следить за суфлерами сквозь прореху в плаще. Через некоторое время один поднял голову и украдкой подал приятелю знак, а другой вытянул шею, настороженно поглядывая на Ренье. Пикардиец всхрапнул, и мошенники, успокоившись, сдвинули головы и зашептались. Разобрать, о чем они говорят, Ренье не смог, как ни напрягал слух. При нем было около десяти марок серебром — неплохая пожива для грабителей. И хотя он знал, что суфлеры трусливы и предпочитают хитрость силе, но опасался, что искушение может пересилить в них страх.
Пошептавшись немного, мошенники легли у костра и вскоре уснули; а пикардиец всю ночь продремал вполглаза. Лишь только темнота стала бледнеть, он поднялся и поспешил прочь, стараясь не наделать шума.
Вскоре перед ним заплескалась окутанная туманом Шельда, но, добравшись до переправы, Ренье увидел, что эти двое нагоняют его.
В глубине души пикардиец ощутил возбуждение, сродни тому, что чувствует кутила, заслышав стук игральных костей. Это чувство было знакомо Ренье — оно зажигало ему кровь, заставляло кулаки сжиматься, и с дьявольским наслаждением толкало его в драку, как это случилось накануне. Но сейчас оно было намного слабее вчерашнего — совсем, совсем слабым. Ренье выругался, но быстро овладел собой и сделал вид, будто высматривает что-то на противоположном берегу.