Алхимики
Шрифт:
— Имена, — повторил астролог.
— Мое имя известно, — ответил Ренье, а Андреас качнул головой:
— Мое имя ничего не значит.
— И все же — назовись, — произнес астролог нетерпеливо.
Философ поднял глаза.
— Хочешь узнать, кто я? Так слушай! Я — тот, о ком говорят: он владеет тремя сторонами мировой философии.
— Ты дерзаешь называться Трисмегистом? — воскликнул астролог в изумлении.
— Дерзаю и называюсь, — ответил Андреас. — Ибо я — древо с тремя стволами и одним корнем, птица и сосуд с водой, дракон, изрыгающий пламя, гора и лев. Все это я. Творение моих
Ренье посмотрел в закрытый материей угол, и ему показалось, что складки слегка шевельнулись. Пламя свечей качнулось и затрещало. Астролог резко выдохнул. Его пальцы то сплетались, то расплетались, язык нервно облизывал тонкие губы.
— Ты очень смел или очень глуп, если говоришь столь открыто, — сказал он философу. — За такие слова тебя могут повесить на собственном языке.
Андреас посмотрел на него в упор:
— Смертный час настигнет всякого, и мук не избежать. Но кто скажет про себя: я умру в этот день? В чьей власти заставить могилу вместить труп, и труп — заключиться в могилу? Могила и труп — одно, как тело и душа, как Aelia Laelia Crispis и Lucius Agatho Priscius. «Возносясь от земли к небу и вновь возвращаясь на землю, восстанавливается единство».
— Твои слова отдают ересью, — сказал астролог.
— В ушах профана, может быть. Но станешь ли ты отрицать, что Отец наш небесный — исток всего сущего? Если мы, вышедшие из Него, с полным правом уповаем на возвращение, то и всякой сущности должно стремиться к Нему, к Огню, который превыше звезд. В Нем все едино.
— Хватит! Проповеди оставь богословам, — произнес астролог. — Вы здесь с иной целью.
— С какой же? — живо спросил Ренье. Но тот не сводил глаз с Андреаса:
— Называющий себя Трисмегистом, знаешь ли ты секрет трансмутации металлов?
Философ молчал.
— Отвечай! — крикнул астролог.
— Я не знаю иного секрета, кроме того, что скрывает природа в глубине своих недр.
— Но доводилось ли тебе самому трансмутировать серебро или иной металл?
— Этому искусству я посвятил свою жизнь.
— Расскажи об этом! — И астролог подался вперед всем телом.
Но Андреас покачал головой.
— Не представляю, как можно облечь несказанное понятными словами. Никогда в целом свете не произносилось ничего подобного, и кара Господня ждет того, кто осмелится это сделать.
— Тогда покажи, — велел астролог.
— Постижение тайн природы желаешь увидеть? — спросил его Андреас. — Кто же в здравом уме потребует этого? Как можно узреть то, что достигаемо лишь посредством высокого размышления? Наблюдение за процессом не откроет тебе истину; только совокупность общего и частного, в котором одна часть — ты сам, приблизит тебя к пониманию. Делания не постичь иначе, чем через Делание. Постижение скрыто в нем, как статуя в камне: праздный взор не проникнет сквозь его оболочку, праздный ум разобьется о жесткие грани. Учитель Фламель говорил: «Каждая часть должна иметь свой определенный вес, всякий метод — свою меру, каждая операция — свою долю труда». Готов ли ты потрудиться?
— А ты? — спросил астролог.
Андреас улыбнулся, но ничего не сказал.
Вдруг в углу, куда поглядывал пикардиец,
— Сегодня ты молчалив, сын мой. Куда подевалось твое красноречие?
— Ваше преосвященство, вы приказали мне молчать, и я съел свое красноречие на ужин, — почтительно заметил тот.
— Не повредила ли тебе такая пища? — спросил епископ с насмешкой.
— Ни ума, ни желудка, ваше преосвященство, — ответил Ренье. — В нашем великом искусстве слова значат мало. Прикажите, и мы явим свое умение.
— А ты что скажешь? — спросил епископ Андреаса.
— Я сделаю то, что должно, — ответил философ.
Епископ задумчиво приложил пальцы к губам, потом сказал:
— Оба вы кажетесь людьми сведущими и заслуживающими доверия. Но как часто вид добродетели имеет тот, кто, прикрываясь именем Божьим, лжет бесстыдно и обладает, ко всему прочему, колдовским даром внушения. Известно, что люди, величающие себя алхимиками, в большинстве своем обманщики, безбожники, фальшивомонетчики и колдуны, предавшиеся Сатане; с его помощью они завлекают слабые души, растлевают их и порабощают ложными надеждами. Таких папа Иоанн предал анафеме на веки вечные — их и всех, кто вместе с ними окажется замешан в нечистом деле.
— Его святейшеством был мудрым человеком, — сказал Ренье. — Он проклял шарлатанов, носящих личину алхимиков, но не великое искусство, в котором и ему удалось достичь немалого. Ваше преосвященство, у дьявола золотые рога, и он легко насаживает на них жадных глупцов. Но люди разумные, с ясным взором и чистой верой в сердце, без труда отличат мошенника, продающего секрет, которым он не владеет, от бескорыстного ученого, открывающего многие тайны через постижение законов божественной природы.
— Бескорыстие и впрямь признак добрых намерений, — обронил епископ.
— И за свой труд ты вознаграждения не потребуешь? — спросил астролог, усмехаясь.
— Будь ты истинным философом, знал бы, что в нашем деле труд — сам по себе награда, — сказал ему Ренье. — Сколь удивительные вещи должны открыться тому, кто вслед Альберту Великому и Фоме Аквинату не побоится выйти за грань отведенных человеку пределов! О, ваше преосвященство, я не прошу ничего, только дайте нам возможность трудиться под вашим милостивым покровительством.
Епископ поморщился.
— Ты не просишь ничего, но желаешь многого. Твои слова искренны, но так ли честны намерения?
— Испытайте меня, ваше преосвященство, — сказал пикардиец.
— Пусть явят себя в деле, — лукаво добавил астролог.
— Это разумно, — согласился Якоб де Круа. — Что ты предлагаешь?
— Мне, — сказал астролог, — мало сведущему в алхимии, известно, что создание магистерия обычным порядком требует значительных усилий и времени. Самый малый срок, о котором упоминают в книгах, составляет сорок дней. Однако я слышал, что существует другой путь, более короткий — он занимает дней семь или восемь, но куда опаснее для герметика и требует изрядного умения. Так ли это?