Алиби

Палетте Евгения

– Пожалуйста, чай пить, – сказала девочка, с любопытством поглядывая по сторонам. И увидев в глазах Анны Филипповны некое подобие вопроса, произнесла.

– На веранде.

– Это – Роза, – представила Анна Филипповна девочку.

– Это – мой сын Андрей, – опять сказала она. Роза сделала что-то похожее на книксен, и её лицо расплылось вширь.

Но, взглянув на Анну Филипповну, она вдруг как-то вся подобралась и, сделав абсолютно незаинтересованное и даже равнодушное лицо, стояла, видимо ожидая, когда ей можно будет уйти.

– Спасибо, Роза, – сказала Анна Филипповна. И девочка ушла.

За чаем было хорошо и вкусно. А еще – весело, оттого, что вкусно и хорошо. Душистые пироги, кулебяки, варенье из лучших сортов

абрикосов и, наконец – чай, заваренный по особому рецепту. Говорили о прошлогоднем урожае зерна, яблок, о том, что Федя собирается жениться на дочери Воронежского Градоначальника, о том, что он уже капитан и очень хорош собой.

– И ты. Ты тоже очень хорош, Андрюша, – вставила мадам Луиза, – Вы, братья, просто один лучше другого. Даром, что один немец, а другой – русский, – лукаво улыбнулась она. –Nein, – сказала Анна Филипповна. – Они оба русские. Только имена, – тихо, будто уже с чем-то смиряясь, договорила она, уже улыбаясь навстречу крупной немецкой овчарке Люку. Люк пришел на веранду и, неистовствуя в своей радости, снова, как совсем недавно на крыльце, бросился к Андрею.

– Вот мой немецкий родственник, – смеясь, сказала Анна Филипповна, глядя на своего любимца. А Люк никак не мог решить, правильно ли он поступил, бросившись сразу к Андрею. Вроде бы надо было сначала к Анне Филипповне. Через минуту, еще раз лизнув Андрея, он подбежал к ней, не забывая оглянуться несколько раз назад.

После чая отправились в сад. Андрей, Люк и Анна Филипповна медленно шли по тщательно ухоженной, посыпанной песком дорожке.

Луиза гулять отказалась, сославшись на головную боль. Когда-то давно, когда дом был еще только построен, отец хотел заложить при доме парк, как было принято в больших усадьбах. Но Анна Филипповна настояла, чтобы это был сад. А через много лет Николай Горошин, забыв о своем первом намерении, радовался, что использовал землю так рационально.

Шли медленно. Теплый сухой ветер, поднявшийся к вечеру, приносил неизвестно откуда взявшееся здесь, в саду, душное тепло, непонятное и непривычное даже для апреля. Расстегнув форменный воротник, Андрей почувствовал легкость, а с ней – неизъяснимую свободу. Следуя этому ощущению, и не очень заботясь о принятом в доме этикете, он спросил Анну Филипповну о здоровье. Она не любила, когда вслух говорили о ней.

– Спасибо, – коротко отвечала Анна Филипповна. – Пока неплохо. Только скучно бывает. Отец часто уезжает к заводам. Там надо смотреть. Доставать новые заказы. Правда, в последний год заказов было достаточно. Но сейчас – почти нет, – рассказывала мать. Николай Петрович озабочен. Да еще и в доме никого. Ни тебя. Ни Феди. Всё я да Люк. Правда, есть еще Луиза. Да она теперь болеет. К тому же – обо всем переговорено. Да и говорить не с кем, – улыбнулась Анна Филипповна. – А в доме нужны молодые руки. Молодая сила. Если нет, то – капут, – сказала она, усмехнувшись, видимо по поводу последнего слова. Она часто вплетала в русскую речь свои немецкие слова, хотя с каждым годом их становилось все меньше.

– Да, капут, – повторила она. – За всем надо следить. Поднимать, если упало, – как-то тоже не совсем по-русски сказала она.

– Вот эта девушка Роза. Из бедной семьи. Но быстрая девочка. Ты видел? Ничего, помогает. Только так громко, громко смеется, – посмотрела Анна Филипповна на сына, словно спрашивая его – хорошо это или плохо. Но Андрей понимал, что матери это не нравится. —

– Всегда смеется, всегда смеется, – не находя больше слов, опять сказала она то, о чем, видимо, не переставала думать. – Николай Петрович говорит, чтобы я дала ей расчет. А я думаю – пока подожду. Девочка из бедной семьи. Пусть её, – договорила Анна Филипповна задумчиво. И вдруг подняла на Андрея глаза и улыбнулась, словно извиняясь за свою доброту, за свою слабость. Андрей долго смотрел на мать, и потом представлял её себе такую всю жизнь – улыбающуюся какойто полувопросительной улыбкой.

А рядом с ней сидящего на задних лапах Люка. И в трех шагах от них – колодец, который он не только всю жизнь помнил сам, но и часто рассказывал о нем своему сыну Мише. Еще с минуту Андрей смотрел на Анну Филипповну, потом подошел к колодцу. Так хотелось заглянуть в него, как в детстве. В колодце, как ему показалось сначала, было светло. Вода высоко. Близко. И рядом со своим молодым лицом – собачьи уши и нос Люка, который тоже красовался в зеркале воды, он тоже помнил потом всегда. Завороженный магией абсолютного недвижения, Андрей не мог оторваться от этого зрелища. Он смотрел и смотрел туда, в колодец, где была вода. Сначала он видел только поверхность, потом – боковые круглые бревна, положенные так, что образовывался небольшой уступ, потом – следующий уступ, потом – еще. Это было сделано на случай, если воды будет мало. Не переставая разглядывать всё, что было внутри, он продолжал смотреть вниз. И когда ему показалось, что он уже видит дно, налетел ветер, в колодец посыпались зеленые листья и белые лепестки абрикосов. Стало темно. Люк забеспокоился, но, стоя рядом с Андреем на задних лапах, продолжал смотреть на воду. И вдруг Андрею захотелось увидеть рядом с собой в зеркале воды свою мать.

– Мама, – сказал он, как в детстве. – Иди, посмотри, как красиво.

Анна Филипповна подошла к колодцу, заглянула. Но рябь, возникшая на поверхности воды, уже не отражала ничего Всё исчезло.

К вечеру следующего дня снова поднялся ветер. Он залетал на веранду, сдувал салфетки и скатерти, опрокидывал вазы с цветами, раздувал прически и платья. Беспокоил и беспокоился.

В доме ждали отца.

На крыльцо выходили то Анна Филипповна, в сопровождении Люка, то Луиза, то сам Андрей. Видная с крыльца дорога была пуста.

То с громким криком пролетит ворона, пронеся не то беспокойство, не то тревогу. То зашуршит листьями ветер, то что-нибудь упадет со стола, гдето там, на веранде. Совсем недавно это была ваза с ярким сине-желтым букетом. Ваза упала на Люка, и он, не понимая что это, тут же убежал в дом, поджав хвост. Но уже скоро с крыльца раздался его радостный визг.

Это отец, – обратила лицо в сторону крыльца Анна Филипповна, и степенно, не торопясь, направилась ему навстречу.

– Где сын? – громко, с заметным нетерпением спросил отец, улыбаясь.

– Здесь, здесь, – тоже громко, вопреки своему обыкновению, не держа голос, отвечала выбежавшая на крыльцо мадам Луиза.

– Николай Петрович. Здоровы? – только и спросила мать, приложившись губами к его щеке и тут же отойдя в сторону.

– Здоров, здоров, – громко и радостно отвечал отец. И все наперебой, гомоня и что-то объясняя, принялись приглашать его в дом, откуда уже вышел Андрей. И отец, взяв сына в охапку, прильнув к его лицу, благо оба были одного роста, на мгновенье умолк.

– Дай-ка, дай-ка, – наконец отступил он на шаг, чтобы посмотреть не него. Красив, подтянут. Рад, рад, – заключил он.

– Как же, как же, – так же громко и радостно и опять не держа голос, говорила Луиза.

С отцом было можно – и громко, и радостно, и не держа голос.

Он любил гостей, любил застолье, любил ветер. Всех понимал, всем сочувствовал, и чем мог, старался помочь.

– Мадам Луиза, – обратился он к француженке, – Пусть Роза проследит за багажом. Там есть Степан. Он поможет, – кивнул он куда-то через себя, в сторону экипажа.

Шел второй час ночи, а Андрей с отцом всё говорили и говорили в гостиной. Они сидели за круглым столом, покрытым скатертью набивного темно-красного бархата. Большой, красный же, величиной со стол, абажур с кистями, покачиваясь от прилетавшего в комнату, в открытое окно, ветра, создавал перемещающиеся блики света. Они падали на кушетку, тоже покрытую бархатом, на портьеры, на белую двустворчатую дверь, на фисгармонию, черного дерева, стоявшую в правом углу гостиной. На фисгармонии часто играла мать.