Алька
Шрифт:
Но верх над всем взяла деревня.
Деревни, по сути дела, она еще и не видела. Приехала ночью, в закрытом райкомовском «газике» (чтобы пыли меньше было) – много ли наглядишь? А утром – глаза не успела продрать – Маня-большая. Никто не звал, не извещал – сама приперлась. Просто нюхом своим собачьим учуяла, где задарма выпить можно.
Первый человек, которого встретила Алька на улице, была Аграфена Длинные Зубы. Соседка. Через дом от тетки живет. В детстве, случалось, и вицей ее драла, злая, ухватистая старуха. А тут – просто
Штаны у нее – шик. Красные, шелковые – прямо огонь на ногах переливается. Да и все остальное, кстати сказать, – первый сорт. Белая кофточка с глубоким вырезом на груди, туфли модные на широком каблуке, сумочка черная, ремешок через плечо – чем не артистка?
Завидев дом Петра Ивановича – как белопалубный пароход выплыл на повороте дороги, – Алька подтянулась.
Хоть и никогда она не заискивала и не лебезила перед этой старой лисой, а все-таки и она в Летовке родилась: знала, кто Петр Иванович.
Но, господи, разве обойдешь, объедешь в страдную пору ихнюю Лампу? Вынырнула из полевых ворот с большущим кузовом травы – в небо упирается, как сказала бы мать.
Босиком, в бабьем платье до пят, вся употела, ужарела, ну как тут не признать свою учительницу!
Да, вот так: Гагарин шар земной вокруг облетел и помереть успел, американцы на Луну слетали, она, Алька, бабой стала, а ихняя Лампа без перемен: как шлепала с кузовом травы десять-пятнадцать лет назад, так шлепает и сейчас. Правда, укорять Евлампию Никифоровну за то, что она всю жизнь возится с коровой, может, и не стоит – тяжело, голодно жили после войны. Но ведь сейчас не старые времена. Сейчас колхозники, и те не очень-то за буренку держатся, а ведь она учительница – ей ли всю жизнь из навоза не вылезать?
Алька вспомнила про черные очки в белой пластмассовой оправе – Томка перед отъездом навязала – быстро вынула их из сумочки, надела на глаза, напустила на себя строгость и двинулась к Евлампии Никифоровне – та как раз пристроилась к изгороди на передышку, одной рукой кузов с травой поддерживая, а другой по-бабьи, головным платком вытирая свое запотелое лицо.
– Гражданка, вы что же это? Ай, ай, ай! Нехорошо!
– Да чего нехорошо-то? Не знаю, как вас звать, величать…
– Траву нехорошо с колхозного луга таскать.
– Да я вовсе и не с луга. Я закраишек у полей маленько покочкала, – начала жалостливо канючить Евлампия Никифоровна. Ну точь-в-точь как деревенская баба, которую поймал с травой председатель колхоза.
Алька кашлянула для важности, нажала на басы:
– Какой пример колхозникам подаете, товарищ Косухина?
– Нехороший, нехороший пример. Это вы правильно сказали. Учту…
– То-то же! А то ведь можно и оштрафовать. Понятно вам?
Тут уж Евлампия Никифоровна начала просто расстилаться перед грозным начальством:
– Понятно,
– Ладно, товарищ Косухина. Только чтобы это последний раз.
– Последний, как не последний. Все будет сделано, как говорите. Сама не буду ходить и с другими работу проведу…
Больше Алька выдержать не могла – так и схватилась за живот, а потом сняла очки и как ни в чем не бывало сказала:
– Здравствуйте, Евлампия Никифоровна.
Евлампия Никифоровна с минуту, наверно, перебирала своими толстыми, потрескавшимися от жары губами. Наконец разродилась.
– Все безобразничаешь, Амосова. – Она ни разу в жизни не назвала ее по имени.
– Да это я в шутку, Евлампия Никифоровна. Смех, сказал Хо Ши Мин, тот же витамин.
Евлампия Никифоровна потянула воздух носом.
– А напилась тоже в шутку?
– Да что вы, Евлампия Никифоровна… Вот, ей-богу, нельзя уж и привальное справить да маму с папой помянуть.
– Родителей не так, Амосова, поминают. Родители у тебя труженики были. Пример для всех…
– А я что – не труженица? Тунеядка какая? Не сама хлеб зарабатываю?
Евлампия Никифоровна строгим учительским оком оглядела Альку, задержалась взглядом на ее красных, жарких, как пламя, штанах.
– Моральности не вижу, Амосова. Моральный кодекс строителя… Ну да ты еще в школе не больно честь девическую берегла…
Алька крепко, так, что слезы из глаз брызнули, закусила нижнюю губу, затем живо кивнула на двух работяг из смехколонны – так прозвали у них за пьянство мехколонну, которая еще в ее бытность в деревне начала ставить столбы для электросети, да так до сих пор и ставит.
– Это что, Евлампия Никифоровна, электричество у нас будет?
– Электричество, Амосова, – назидательно сказала Евлампия Никифоровна. – Колхозная деревня за последние годы добилась больших успехов…
– Значит, и у нас скоро будет лампочка Ильича?
– Будет, Амосова. Стираются грани и противоположности между городом и деревней…
Алька простодушно, совсем как ученица, потупила глаза – чего-чего, а сироту она разыграть умела.
– Евлампия Никифоровна, а когда лампочки Ильича у нас зажгутся, что же с лампами керосиновыми будет? В утиль их сдадут але как?
Евлампия Никифоровна так и осталась стоять с разинутым ртом, не больше, не меньше как Аграфена Длинные Зубы, а она, Алька, еще и задом крутанула: на, получай сполна, святоша!
Переживать, травить себя из-за того, что кое-какую припарку Лампе сделала? Нет, Алька и не подумала. Во-первых, Лампа заслуживает. Все девчонки и ребята стоном стонут из-за нее, когда в техникум или училище поступают. Все хорошо сдают – математику, физику, географию, а до русского письменного дошли – и сели. А во-вторых, когда переживать?