Аллергия на «Магические Грибы»
Шрифт:
Мы просим: «Господи, прости грехи наши», а сами и не задумываемся о том, что Бог не держит зла, он нас любит заранее, и потому ему нет необходимости нас прощать. Стало быть, в своей молитве мы обращаемся не к Богу, а к самим себе, к своей совести, дабы она услышала и не позволяла нам грешить. Бог, он ведь не учительница в школе, которая вызовет ваших родителей, и даже не мама, которая проницательна настолько, что по цвету кончиков ваших ушей определит получили ли вы двойку или украли пистоны для игрушечного пистолета у своего друга. Бог, он всевидящий и лукавить с ним бессмысленно, потому молитва наша это обращение к своим собственным принципам,
Падди такой же, как и все мы, он не видит в Боге отражения своей совести, он не воспринимает своих молитв, как обращения к своему сознанию, он не задумывается о том, что оскорбляя своего чернорабочего, он оскорбляет целый мир, потому что все мы взаимосвязаны — мы все части одного целого.
— О, Александр, что это за жуткий запах? Какая-то очередная гадость из этого Восточно–Европейского продуктового магазина? — с явной неприязнью ругается Падди, заглянув в кухоньку на ферме.
— Всего–навсего кофе, ничего необычного, — с опасением отвечаю я.
— Что это за дерьмовый русский кофе такой? Воняет! — ещё более раздражаясь, пытает меня Падди.
— Обычный жареный кофе, молотые бобы, — отвечаю я и показываю ему на упаковку «Bewley’s Coffee».
— Что за блххская вонища, этот запах невозможно переносить. Откуда это, из России?
— Из местного магазина, — отвечаю я и понимаю, что он всё равно не верит. Падди рассматривает упаковку отличного кофе ирландской компании которая ведёт свой бизнес с 1840–го года «Bewley’s», и не веря собственным глазам уходит, продолжая ругаться.
Третье тысячелетие! Мы живём в чудесное время, ай–пады и ай–фоны, Боинг-747 и AK-47.
У нас есть всё, чтобы быть счастливыми!
У нас есть всё, чтобы поделиться своим счастьем!
У нас есть всё, чтобы стремиться к счастью!
У нас есть всё, чтобы защищать своё счастье!
Чересчур много счастья. Мир сойдёт с ума от преизбытка счастья. Критическая масса счастья превысит предельно допустимую норму и наступит неуправляемая реакция тотального одурманивания счастьем.
Как говорят врачи, любое лекарство в большой дозе является ядом. Даже кислород, который нам необходим для жизни, в большой дозе — наркотик. Не верите? Попробуйте раздуть огонь из тлеющих углей, и вы почувствуете головокружение — кислородное опьянение. Так и счастье, оно необходимо, но в неумеренной дозе — оно ядовито.
Мой двухтысячный год начался с того, как я пописал контракт на собственное рабство. Рабство в век компьютеров и мобильных телефонов.
Я хочу увидеть трёхтысячный год. Мне не интересно, будут ли летать автомобили. Меня не волнует, какие ещё ай-что–то–умное появятся на прилавках магазинов. Нет нужды в том, узнаю ли я о том, заведут ли, наконец, дружбу земляне с инопланетянами в трехтысячном году.
Меня пугает то, что на перенаселённой планете, останутся островки средневековья. Останутся рабство, унижение, нечестность и бессовестность. Если они останутся, то я не хочу видеть трёхтысячный год.
32
— Как хорошо работать на грибах, не правда ли, Александр? — Падди заглядывает мне в глазах и находит в них покорное взаимопонимание. — Я не представляю работу на заводе, конвейер, всё мелькает, а тут грибок большой, грибок маленький — такое разнообразие и умиротворение! Правда? — пытает меня Падди, агитируя на проявление любви к работе.
Как тут не согласится, взглянешь на бесконечные полки с грибами, и понимаешь, что умиротворение, это как раз, то, что нужно для
— Какая это хорошая работа — собирать грибы! Не правда ли, Александр? Руки работают, а голова свободна для размышлений. Думай себе, сколько хочешь! Правда, такая хорошая работа? Можно много думать! — смеётся надо мной Падди.
Я думаю. А что остаётся делать?
Не думаю, что Сократ и Вольтер [18] начинали свой путь в философии с тяжёлой работы, которая заставляет размышлять от безысходности и физических страданий. Однако если я стану когда-нибудь философом, то про меня скажут: «Своим способностям в размышлении, Александр обязан фермеру Падди Смиту!»
18
Сократ и Вольтер — Сократ — древнегреческий философ (годы жизни 470/469 — 399 до н. э.). Вольтер — Французский мыслитель, писатель и публицист эпохи Просвещения (годы жизни 21/11/1694 — 30/05/1778).
— Быстрее, быстрее, быстрее! — Падди носится между полок со скоростью звука, — Александр, пока машина грузит коробки, ты должен собрать максимум.
Я собираю грибы так быстро, как, наверное, комбайн убирает кукурузу в поле. Грузовик должен увезти максимум. Что ж, на войне, как на войне.
Последний грибок уложен шляпкой вверх. Последняя коробочка, взвешена, пронумерована и поставлена на деревянный поддон. Дверь грузовика закрылась, обнаружив на пыльной поверхности надпись ИРА. Кто-то пальцем вывел русское женское имя. Видимо, на другой ферме, тайный поклонник, неведомой мне Иры, увековечил её имя, до следующего раза, когда вымоют машину.
Интересуюсь у водителя грузовика, Джона:
— Что за Ира, на какой ферме работает? Наверное, твоя поклонница расписалась?
Он нервно рассмеялся в ответ:
— Это ни какая не Ира, это ИРА — «Irish Republican Army» [19] .
— Ты что, служил в армии?
Мой вопрос ещё сильнее развеселил Джона, но он уехал, так мне ничего и не ответив.
Шинейд, грозно сверкнув глазами, сказала мне тихо:
— Алекс, не болтай много про ИРА.
— Я ничего не понимаю, Шинейд, что это за таинственный шёпот?
19
ИРА — «IRA» — Irish Republican Army — Ирландская национально- освободительная организация, целью которой является достижение полной независимости Северной Ирландии от Соединённого Королевства. В качестве способа политической борьбы ИРА практикует террористические методы, такие как: угроза убийства, нанесения увечий или разрушений.
— Александр, про ИРА вслух не говорят. Про ИРА говорят либо только хорошо, либо ничего. Члены ИРА, это бойцы освободители Северной Ирландии от господства англичан. Их борьба связана с террором, поэтому их никто не должен знать в лицо, и про это не стоит говорить, от греха подальше.
Шинейд рассказала мне о сути противоречий. Чем глубже я вникал внутрь взаимоотношений между двумя Ирландиями, тем прочнее вырастала моя уверенность в том, что на карте не должно быть двух государств на том месте, где народ — один.