Аллергия на «Магические Грибы»
Шрифт:
— Да, Шинейд, я понимаю, это «НО» именно и означает: «Да, я расист», ты это имеешь в виду?
— Именно, Александр, знаешь ли, я не расист, но как разобраться с этим, вот смотри. Пару дней тому назад ко мне постучала в дверь женщина, на вид румынка, цыганка. Она, ужасно коверкая слова, попросила денег, мол, мне не на что есть, много детей и муж безработный. Я ответила: «извините, ничем вам помочь не могу, у самой заработки скромные». Она ушла. Вернулась через минуту и на идеально чистом английском языке поинтересовалась, не продам ли я ей мою машину, видите ли, её брату нужна машина!
— Ну и что ты ей ответила?
— Разумеется, я её прогнала. Но осадок в душе остался.
— Я понимаю тебя, Шинейд, румыны попрошайничают, возможно, воруют. Однако, я не стал бы утверждать, что все румыны плохие. Среди любых народов есть хорошие люди и не совсем.
— Знаешь, они такие чёрные и неопрятные. Они, наверное, даже спят не раздеваясь, прямо в одежде.
— Я тебя понимаю, Шинейд. Тебе кажется, что если поедешь в Румынию, то там, вообще все люди только и делают, что попрошайничают и спят в коробках на улицах. Поверь мне это не так. Я помню, в Москве был огромный магазин «Бухарест», в котором продавались товары, произведенные в Румынии. Это был один из самых лучших Московских магазинов. Там продавались качественные и модные товары, которые были очень популярны. У меня самые лучшие воспоминания об этом, и я верю, что румынский народ, это интересная и самобытная нация, достойная уважения.
Я и Шинейд работаем как две газонокосилки, параллельно двигаясь вдоль полок. Украдкой я бросаю взгляд на неё, и мне кажется, что я чувствую, о чём она думает. Она моя подруга, но я вижу, что она думает о том, что не хотела бы видеть меня рядом с собой. Она не хотела бы видеть румынов на улицах родного города, и вообще, она хотела бы, чтобы всё вернулось вспять, на десять лет назад.
Она очень добрый человек, но в душе у неё живёт маленький Гитлер. Я уверен, что и у меня в душе живёт маленький Гитлер, и вообще нет такого человека, у которого в душе не жил бы маленький Гитлер. Маленький Гитлер есть в душе у каждого.
У бедного и беззащитного оборванца калеки, который просит милостыню сидя у аппарата для выдачи наличных, тоже есть свой маленький Гитлер. Любит ли он всех тех, кто не положил монетки в его кепку? Скорее всего, он их ненавидит. Те, кто отвёл свои глаза, чтобы не видеть его глаз, тоже не любят его, а скорее всего, ненавидят. Эта ненависть взаимна. Любовь может быть безответной, а ненависть одного к другому взаимна. Чем сильнее мы не любим этого попрошайку, тем сильнее он ненавидит нас, ненависть не принесёт ничего кроме ответной ненависти.
У каждого из нас в душе живёт маленький Гитлер, и разница в нас заключается лишь в том, чем мы его кормим. Найди в себе силы полюбить грязного попрошайку и дай ему монетку, и ты почувствуешь, что твой Гитлер становится меньше и незаметнее, а когда нищий оборванец благодарно улыбнётся тебе в ответ, Бог заметит это и приблизит тебя. Но если ты кормишь своего Гитлера ненавистью, тем сильнее ты ощущаешь своё бессилие, тем сильнее становится Гитлер, который будет диктовать тебе условия совершения сделок со своей совестью.
44
Ночной звонок разбудил меня:
— Саша,
Мне было жаль этого Сергея. Мне было жаль этого Брайана.
Восторжествовала ли справедливость? Нет, полагаю. Если бы Брайан устроил Сергея без обмана, тогда бы была справедливость. А то, что произошло с самим Брайаном, это не торжество справедливости. Это возмездие. Кара. Карма.
Я с детства помнил одну истину: «Никогда не стремись за чужой денежкой со своим кошельком, потому что в этот момент Чёрт будет стремиться за твоим кошельком со своим мешком». Карма.
Гляжу на печать в паспорте. «Владелец этого паспорта не имеет права менять работу, и должен работать, согласно выданному рабочему разрешению». Это что моя карма? Рабство — моя карма?
Нет, рабство это всего лишь зависимость от ситуации. Я свободный человек. Захочу — брошу всё и вернусь домой. Но я не могу вернуться домой с пустыми руками.
Я должен поменять работу. Как-нибудь поменять работу. Если у меня на руках будет МОЁ рабочее разрешение, то я как-нибудь раздобуду другую работу.
— Падди, ты не мог бы дать мне моё рабочее разрешение, пожалуйста. — спрашиваю я хозяина.
— Это, Александр, не твоё, а МОЁ рабочее разрешение! Это Я его получил, и я его тебе не дам! Я заплатил за него пошлину, и оно будет храниться у меня!
Стоп! А с этого момента попрошу поподробнее. Вот это вот и есть рабство. Я могу только сбежать. Я не могу поменять ситуации.
Так было при Сталине семьдесят лет тому назад: колхозников удерживали в деревнях. Не давали им паспортов — не позволяли покинуть деревню и перебраться в город.
Так было при крепостном праве сто пятьдесят лет тому назад: работника покупали и перепродавали. Точно: «Брайен приехал к нам, разложил фотографии по столу, как колоду карт. Мы берём вот этого!»
Меня продали. Я заплатил за услуги агентству двадцать сотен, и меня вдобавок продали… я крепостной…
Что же это?
Феодальный строй!
Как же мне стыдно! Мне хочется провалиться сквозь землю, чтобы меня никто не видел, чтобы я сам себя не видел. Как мне стыдно за то, что я — товар!
Падди никогда не отдаст мне моё разрешение на работу и мне стыдно, что я такой беспомощный как ребёнок.
Я думаю об этом, и пот градом катит по телу. Мне можно уже не отапливать мой вагончик — мне и так жарко.