Алло, Люся, это я! (сборник)
Шрифт:
Иван Сергеевич крякнул и почесал затылок: «Ишь ты, петрушка какая! Триста рябчиков – считай, это… новый телевизор!»
Он посмотрел в угол, представил, что там вместо старого телевизора стоит новый, и подумал: «Попробовать, что ли?»
Он стал вспоминать смешные случаи и вспомнил, как Трофимов, что живет в соседнем подъезде, шел сдавать посуду, поскользнулся и упал.
«Это и опишу!» – решил Иван Сергеевич.
«Однажды Трофимов, что живет в соседнем подъезде, – старательно выводил он, – шел сдавать посуду, поскользнулся и упал».
Иван Сергеевич поставил
«Да что же это такое! – начал нервничать он. – Ведь смешно же было! А может быть, это мне, автору, не смешно, а другой, может, от смеха лопнет?»
– Сим! – позвал Иван Сергеевич жену.
– Чего? – откликнулась та из кухни.
– Тут вот, Сим рассказ в журнале смешной напечатан, – приврал Иван Сергеевич и от смущения зарделся. – Вот, послушай. – Он прочистил горло и начал читать: «Однажды Трофимов, что живет в соседнем подъезде, – с выражением читал он, – шел сдавать посуду, поскользнулся и упал».
Иван Сергеевич кончил и выждал паузу. Жена не смеялась. Молчала.
– Ну, как тебе? – робко спросил он. – Понравилось?
– Ерунда какая-то, – ответила жена.
– А вот автору, – обидевшись, второй раз соврал Иван Сергеевич, – за этот рассказ телевизор дали.
– По шее ему нужно было дать! – бухнула жена.
Иван Сергеевич вздрогнул, потрогал зачем-то свою шею, посмотрел еще раз в угол и сказал:
– А у нас с тобой телевизор хоть и старый, а работает лучше другого нового.
О службе автора
Теперь-то я понимаю, что никто и не думал осаживать капитана Сеткина, наоборот – его черная слава была на руку командованию, чтоб боялись военнослужащие гауптвахты, чтоб отпугивать сорвиголов, которых много было во дни становления ракетных войск стратегического назначения.
А уж Сеткин старался! Зимой зайдет в камеру: «Ну как, тепло?» «Тепло». Стекло разобьет: «Теперь холодно будет!» А если скажут: «Холодно», стекло разобьет и скажет: «Да разве это холод, вот теперь – холод!» Построит на втором этаже вдоль камер арестантиков, у кого срок кончился, показывает два пальца: «Сколько?» «Два!» «Дурак! Римское пять. Пять суток!» А он имел право добавлять до пяти суток. Показывает другому два пальца: «Сколько?» «Пять!» «Дурак – это два. Двое суток ареста!»
Утром на разводе начальник караула лейтенант или старший лейтенант командует: «Равняйсь! Смирно! Равнение на средину!», а тот: «Отставить! Равняйсь! Смирно! Равнение на мой …!» И смотрят арестантики ему ниже пояса, вытягиваясь в струнку.
Упивался своей властью. По ночам заставлял стройматериалы со строек воровать. А не пойдешь – пять суток ареста!
И начальники караулов его боялись – мог любого оставить. На первом этаже офицерская камера. А караулы на гарнизонную гауптвахту снаряжались от каждой ракетной площадки по очереди: трехсменные посты и двое выводных – это на работу арестантиков выводить, если работа есть.
Я первый раз выводным попал. Зима, холод… Гауптвахта
А выводные, оказывается, чтоб не скучали, вечером и ночью посменно центральную улицу патрулировали. Темно, окна горят, оттуда голоса доносятся, где-то музыка играет, а ты ходишь с автоматом на плече между пятиэтажек, вдоль магазина с полуосвещенными витринами; на площадь выйдешь, если поздно – там никого и темный Дворец культуры. Странно как-то все…
Но прошла ночь – настало утро. И выпало мне вести на работу 11 человек раздолбаев – военных строителей. Почему я их так назвал? А потому что строить в тайге в мороз, в дождь, грызть грунт, месить бетон круглые сутки без перерыва, чтоб рапортовать Москве, что еще одна ракетная площадка встала на боевое дежурство, – тут одним уставом не обойдешься, на многое приходилось славным отцам-командирам закрывать глаза. И уж если попадал кто на гауптвахту из строителей, это уж был тип отпетый.
И вот повел я их с лопатами и ломами дорогу чистить, лед колоть. Они колонной по двое спереди, я – сзади с автоматом. Еще четыре месяца назад по Москве гулял, теперь черте где людей с автоматом веду.
Дошли до нужного места. Они стали дорогу чистить, а я – караулю.
Поработали энергично часок, а потом говорят мне: «Отпусти нас: сигарет купить, письма взять в казарме, а мы к полвторому вернемся». Ну, я вижу, просят по-хорошему, говорю: «А если поймают?» – у них ремней-то поясных нет, на гауптвахте отбирают. Они говорят: «Да мы тут все знаем, мы тут задворками…»
Отпустил я их, разлетелись они, как стая, один я на пустой улице с автоматом. Народу мало, но кое-кто из офицеров косится. Чтоб не маячить, зашел я за угол пекарни, жмусь там, прячусь от лишних глаз и от ветра, поглядываю на часики свои никелированные. Дождался полвторого, вышел из-за угла – никого! Хоть бы один арестантик, хоть бы!.. Подождал до без двадцати – нет их! «Всё! – понял. – Они на свободе, а я – в камеру! К Сеткину на измывательство!»
Подождал еще до без пяти два, а в два-то уже обед! И поплелся к домику двухэтажному, забором высоким огороженному… «Что ж, – думаю, – в этой новой жизни доверять никому нельзя! Это не ребята из твоего двора, с кем вместе выросли и читали “Три мушкетера”, где один за всех и все за одного…»
Приплелся на «губу», а там старший лейтенант бледный. «Гдe ты, – кричит, – ходишь?! Где, – кричит, – тебя носит?!»
Только я рот разинул, чтоб признаться в грехе, а он кричит: «Где ты шляешься, твои давно уже пришли! Иди разряжай оружие».
Как в облако ватное я попал от этих слов, будто парашют надо мной раскрылся. Оказывается, часики мои подвели меня – не то время показали мне, бедолаге. А арестантики, как и договаривались, собрались полвторого, подождали меня и, не дождавшись, построились и пришли обедать.