Альма-фатер
Шрифт:
– Вольно! Старшина, разбить класс на три группы.
Одна группа отправилась лазать по канатам, другая – на турник, а третья – на бревно.
Помогал Скуратову ассистент-подручный, не то узбек, не то нанаец. Маленькая кривоногая нехристь, готовая на все ради хозяина.
Только здесь и постиг Мотя суть услышанного когда-то на кухне: «Неограниченная власть в руках ограниченных людей всегда приводит к жестокости».
Скуратов стоял у турника. Бедный растопыря неуклюже дергался на перекладине, пытаясь изобразить подъем переворотом. Глаза майора
– Ну что ты там вафлей завис?! Смотри не грохнись, мамкин пирожок, отшкрябывай потом говно с палубы.
Бедолага висел на турнике, и каждая его клеточка была пронизана обидой за незаслуженное поругание. Остальные курсанты радостно гоготали. Так уж устроен человек.
Майор обернулся к группе, выполняющей упражнение на канате.
– А это что за вошь потная?! Во всю силу лезь!
Он дал отмашку ассистенту-подручному:
– Усложнить задачу!
Нацмен с радостью бросился раскачивать канат, как бы стараясь стряхнуть с него Мотю, уже почти забравшегося на самый верх.
Скуратов вожделенно потирал ладони.
– То-то же! Это тебе, мамкин пирожок, не лысого по ночам под одеялом гонять!
И опять веселый гогот товарищей.
Вот так методично ломал неокрепшие души майор Скуратов, старательно вколачивая через ноги простую непреходящую истину: «Я начальник, ты дурак». Ибо и есть в этом вся суть военной службы.
Жизнь царю, душу Богу, сердце даме, честь никому – все это мишура, придуманная для поддержания внешнего лоска…
Время, которое образовывалось между последней парой и ужином, называлось свободным. Сегодня его решили заполнить лекцией по актуальным вопросам развития марксистско-ленинской этики.
Курсантов привели в огромный зал, сверкающий хрусталем и бронзой. Когда-то это была столовая зала, где принимали пищу господа гардемарины, теперь это называлось залом Революции. А назван он так в память о Ленине, выступавшем здесь перед революционными матросами. Так и стоит он в гипсе, возвышаясь над сценой, выбросив вперед правую руку ладошкой вверх.
Мотя пялил взор на статуй – вот он, Ирод рода человеческого, раскрутивший безжалостное красное колесо.
Лектор из Ленинградского обкома вещал негромко, но твердо. Мотя незримо ухмылялся: какая может быть этика у режима, где жизни человеков не стоят и ломаного гроша?
После длинной, скучной и лицемерной лекции прямо из зала Революции повели в столовую. На ужин давали два блюда – бигус из квашеной капусты и макароны по-флотски. В отношении бигуса существовало негласное правило: не тронь! Бигус в кастрюле покрывался засохлой коркой, и если ее потревожить, то из кастрюли вырывались наружу способные вывести из строя противогаз миазмы. Видимо, делали бигус из того, что выбросить жалко. А может, и не жалко.
На фоне бигуса макароны по-флотски, окрещенные курсантами макаронами с мусором, смотрелись не иначе ресторанным блюдом.
За соседним столиком подал голос Петро Гамасюк:
– Мужики, я посылку получил, на сампо раздеребаним. Хлеба только прихватите.
Родом Гамасюк
По правилам сначала посылку проверял старшина на предмет запрещенных вещей. Мало ли – спиртное или антисоветская литература, к примеру.
Старшина шумно сглотнул слюну, нервно дернув кадыком.
– А и духмянная у тебя колбаса, Гамасюк! – И тут же получил в подарок полкруга.
Прозвенел звонок, началась самостоятельная подготовка. Гамасюк с посылкой под мышкой успел заскочить в класс. Двери за ним закрыли и подперли стулом. Боялись не начальства, боялись лишних ртов.
На столе расстелили газету и разложили хлеб, припасенный с камбуза, сало трех видов и оставшийся полукруг домашней колбасы. Штык-ножом от автомата Калашникова порезали колбасу на тонкие кружочки, чтоб хватило на всех. Сало резали добрыми ломтями, без счету.
Над всем этим изобилием возвышался Петро Гамасюк. Он широко, по-драконьи, раздувал ноздри, вдыхая ароматы родины.
Мотя взял кусочек колбаски, обнюхал со всех сторон и положил на язык. Жевать не стал, сначала нужно было насладиться по полной, а уж потом размолоть его зубами и неспешно, частями, проглатывать.
Жадные до жизни курсанты рвали крепкими зубами шматы сала.
Гамасюк грустно вздохнул:
– Эх, щас бы скибочку цыбули.
Хотя ни по отцовской, ни тем более по материнской линии сало Моте никак не полагалось, наворачивал он его много и с удовольствием.
На сытый желудок школить сил нет, на сытый желудок разве что покемарить.
К жизни Мотю вернуло построение на вечернюю приборку.
Вечерняя приборка сильно отличалась от утренней. К этому времени уже все начальство «убывало из расположения», оставались только дежурные офицеры, но их было немного, и дел у них хватало и без приборки.
Наскоро прометя коридор, Мотя присоединился к товарищам, которые уже собрались в курилке. Нужно было поспеть вышмалить беломорину. Вот-вот начнется обязательная к просмотру программа «Время».
Из ленинской комнаты доносилась энергичная музыка. По этой заставке безошибочно угадывалось начало информационной программы «Время». Мотя заскочил в ленинскую комнату одним из последних и сел в заднем ряду.
Дикторы вещали как будто с передовой (а они и были бойцами передового отряда идеологического фронта). Вещали о достижениях и победах, о том, как советский народ с чувством гордости, патриотизма и еще бог знает с какими чувствами воплощал в жизнь решения очередного съезда КПСС.
В отличие от однокашников Мотя, приученный с детства с недоверием относиться к заявлениям советского руководства, пропускал текст мимо ушей. Он-то понимал: какие, к чертям, свершения, если в магазинах пусто, евреев, опять же, не выпускают. Нет, все это лапша для непосвященных.