Альманах Felis №002: Лики Войны

Орлов Николай Александрович

Афанасий лежал неподвижно. Ольга подошла поближе, старик был мёртв. На его лице застыла счастливая улыбка, как будто он уже встретился со своей Катериной и лучшим другом Петькой Трофимовым. А во дворе было воскресенье 22 июня 2009 года.

Александр Шапиро

Об авторе

Александр Ефимович Шапиро родился в 1945 г. Жил в Черновцах, Украина. Там же получил высшее филологическое образование в Черновицком государственном университете. Сейчас живёт в г. Баффало, США.

Работал монтёром телефонной связи, лаборантом, журналистом, учителем.

Пишет стихи и прозу. Печатается в русскоязычных СМИ разных стран и в интернет журналах. Его стихи вошли в многочисленные сборники и альманахи. Автор книги стихотворений «У забытой карусели» (Э.РА,

Тель-Авив – Москва, 2008) и книги очерков и рассказов «Перемена декораций» (Лира, Иерусалим, 2011).

Член Международного Союза писателей «Новый современник». Член Союза писателей Израиля.

Над бабьим яром

На территории Бабьего Яра, где гитлеровцы уничтожили десятки тысяч людей разных национальностей, большинство из которых – евреи, собирались построить Еврейский общественно-культурный центр.

Над Бабьим Яром вновь накрыли тучи кощунственною тенью мёртвых прах – замесом глины на кровавой буче готовятся здесь строить на костях. Покоятся тут взрослые и дети. Семья в обнимку: дочь, отец и мать… Свечою поминальной звёзды светят… Кому дано покой их нарушать?! Кто и зачем затеял святотатство? Пусть Памятью им будет навсегда – людей, сюда идущих, только братство. И знак – шестиконечная звезда. И символы других ещё народов, чьи сыновья под пулями легли… Кто знает всех по имени и роду? Но все они тут святость обрели. Нас не поймут и не простят потомки, коль не сумеем это отстоять – они придут сюда, чтобы негромко молитву по убитым прочитать…

Борцам гетто

Памяти Михаила Гебелева – Героя Минского гетто

Называлось просто это – гетто… Ад земной, где жизнь невыносима, ужасом пронизан каждый миг. Смерть для всех была неотвратима. Каждому она являлась зримо, оставляя убиенных крик… плач ночной, и утренние стоны – обрывалась с этим миром нить… Избавленье – в яме похоронной, Наказанье – продолженье жить… Называлось просто это – гетто… Только не смирился иудей – разрывая лживые наветы, Маккавеев следовал заветам: шла борьба, спасение детей, многих выводили в партизаны… Гибли не на плахе, а в бою, те борцы, кто жизнь свою так рано, отдал за мою, и за твою!

Павшим

Памяти сожжённых узников фашистских концлагерей

Они в плодах, что солнце согревает. Они в земле – кормилице твоей. В туманах, что на землю оседают, и в каплях непролившихся дождей. Их пот и слёзы с горечью прилива впитали Припять, Висла и Десна. Порою в птичьих выкриках шумливых мне слышатся живые голоса… Шаги прошелестели в казематах, растаяли

призывы бледных губ. Развеял ветер, вольный и крылатый, их пепел, уносящийся из труб. В траве зелёной жизнью прорастают Они в земле – кормилице твоей. Та Память, что забвения не знает, как меркнет солнце в зареве печей.

Хлебные крошки

Хозяйкой чай допит до дна. Сыта, и нет забот. Но крошки хлебные она ладонью соберёт... Не замечая тех гостей, что смотрят свысока, насмешки собственных детей, и пальцы у виска… На кухне в банках сухари заполнили буфет. Они – куда ни посмотри, а следа крошек нет. Их ищет женская рука при солнце и луне… В тот год, как золото, мука была в большой цене. Тогда, как тысячи других, в разрушенной стране – она осталась без родных, погибших на войне. И довелось кромешный ад девчонке пережить… И жить в землянке, как солдат; опухшей, хлеб просить… Хозяйкой чай допит до дна. Сыта, и нет забот. Но крошки хлебные она, собрав, отправит в рот…

О. Т. Себятина

Дежавю

Памяти Федора Николаевича Гладкова

Сугроб под окном был чист и непорочен, как первый день Мира.

Федор задумчиво курил, покашливая, изредка поглядывая на улицу и жмурясь от яркого снега. Сегодня он плохо себя чувствовал. Больное сердце тяжело ворочалось, по-хозяйски заняв всю грудную клетку, кружилась голова, и казалось, что все давно зажившие раны на его теле, решили вновь напомнить о себе, просыпаясь и пыхтя, как древние вулканы.

Федор тяжело поднялся с табурета, сделал шаг к плите и нерешительно замер. Дурное предчувствие появилось внезапно и подкатило к горлу, мешая дышать. Старик обреченно посмотрел за окно, ничего не видя, и пытаясь осмыслить это странное, давно забытое ощущение.

Надо же, он был уверен, что с дурными предчувствиями покончено навсегда. Тяжесть, озноб и холодная волна страха и безысходности – то, чего он очень боялся вспомнить и пережить вновь. Оно преследовало его на фронте. Правда, не всегда. Довольно редко. Но, когда оно приходило, это означало, что надо готовиться к худшему.

У него было пять ранений, и перед каждым возникало оно, это неумолимое предчувствие. Последнее – тяжелейшее и мучительное ранение, чуть не ставшее смертельным, было получено под Берлином. И только чудом Федору удалось тогда выкарабкаться.

В ночь перед боем, уже под утро, нагрянуло такое же состояние. Федор проснулся в поту, и сердце то замирало, холодея, то начинало биться о ребра, пылая жгучим нетерпением.

А через несколько часов начался бой.

Стрелковая дивизия №192, в которой воевал Федор, вышла в марте 1945 года к границам Восточной Пруссии. Немцы не желали отступать и время от времени пытались перейти в наступление.

Военная часть Федора после длительных, тяжелых боев понесла большие потери и была вынуждена занять оборону. Небольшие опорные пункты были расположены на расстоянии 200-300 метров друг от друга. Немецкие разведчики, используя эти разрывы, зашли во фланг ночью и ворвались на позиции.

Услышав выстрелы, Федор схватил оружие и, торопливо натягивая ватник, выбежал из блиндажа. Но он не успел сделать и нескольких шагов от двери, как был схвачен двумя здоровенными гитлеровцами. Еще несколько фрицев, гортанно крича, подбегали к блиндажу.