Алмаз раджи. Собрание сочинений

Стивенсон Роберт Льюис

Когда я приблизился, он, протянув вперед руку, торжественно заговорил на языке, в котором я не понял ни слова. Я попробовал обратиться к нему сперва по-английски, затем по-гэльски, но тщетно. Нам обоим стало ясно, что волей-неволей придется перейти на язык жестов. Я сделал ему знак следовать за мной, и он подчинился с величественным смирением, словно низложенный король; при этом на его лице не отразилось ничего – ни тревоги, ни облегчения. Если он был раб, как я предполагал, то у себя на родине он несомненно был человеком, занимавшим очень высокое положение. Но и в его теперешнем положении я не мог не восхищаться им. Проходя мимо могилы, я остановился и склонил голову в знак уважения к усопшему. Следуя моему примеру,

незнакомец низко поклонился и широко развел руками – этот странный жест, очевидно, был принят в его стране.

Затем он указал мне на дядю, который, взобравшись на вершину холма, присел там перевести дух и при этом опасливо озирался, и слегка коснулся своего лба, как бы говоря, что этот человек не вполне в здравом уме. Я утвердительно кивнул, и мы двинулись дальше. Мы шли кружным путем, в обход, так как я боялся лишний раз потревожить дядю, и у меня было достаточно времени, чтобы разыграть перед моим спутником небольшую мимическую сценку, с помощью которой я рассчитывал выяснить некоторые интересовавшие меня обстоятельства. Остановившись на краю скалы, я проделал все то, что делали вчера на берегу Песчаной бухты вооруженные компасом и картой незнакомцы. Мой собеседник сразу все понял и сам продолжил эту сцену. Прежде всего, он указал мне место, где находилась шлюпка, и бухту, где стояла на якоре шхуна, а затем выразительным жестом обвел всю линию берега и произнес слова «Эспирито Санто», выговорив их весьма своеобразно, но так, что я моментально его понял.

Из этого я заключил, что был прав в своих предположениях, и что все это историческое исследование было не чем иным, как благовидным предлогом, под которым скрывалась обычная жажда наживы. Следовательно, человек, одурачивший доктора Робертсона, был тем самым господином в золотых перстнях, приезжавшим сюда весной для знакомства с Гризаполом и его окрестностями и вернувшимся снова, чтобы вместе со своими спутниками уснуть мертвым сном у подножия рифов Ароса.

Между тем, чернокожий человек продолжал изображать знакомую мне сцену и делал это великолепно. Он то указывал на небо, словно заметив приближение бури, то движением руки сзывал всех на борт, то, изображая вчерашних незнакомцев, бежал по краю утеса к лодке. Затем он изобразил, как тяжело пришлось гребцам работать веслами, и, наконец, дал мне понять с помощью все той же выразительной пантомимы, что сам он отправился взглянуть на останки погибшего судна и был покинут своими спутниками, спешившими поскорее добраться до шхуны. В заключение он гордо выпрямился, скрестив на груди руки, и опустил голову, выражая этим готовность покориться той участи, которая ему уготована.

Выяснив таким образом все, что мне требовалось, я, в свою очередь, жестами поведал ему о гибели шхуны и всех, кто находился на ее борту. Эта весть не вызвала в нем ни удивления, ни огорчения; он только дал мне понять, что все эти люди, кем бы они ни были, теперь в руке Божьей.

Чем больше я наблюдал этого человека, тем большим почтением и уважением к нему проникался. Несомненно, он обладал живым умом и сильной волей, а характер имел строгий и серьезный. Общество такого рода людей я предпочитал любому другому, и прежде чем мы дошли до дома, я совершенно забыл о необычном цвете его кожи.

Дома я тут же рассказал Мэри обо всем, что случилось, ничего не утаив. К счастью, она поняла, что мною двигало, когда я поступал так, а не иначе.

– Конечно, ты прав, – сказала она. – Да исполнится воля Господня!

И она сейчас же поставила перед нами большое блюдо тушеного мяса.

Насытившись, я поручил Рори позаботиться о пришельце, а сам отправился разыскивать дядю. Не успел я выйти из дома, как увидел его на том же месте, где мы с незнакомцем видели его в последний раз. Он сидел на холме в той же позе, в какой мы его покинули. Перед ним, как на развернутой карте, расстилались почти весь Арос и прибрежные

низины мыса Росс. Дядя зорко глядел вдаль, но едва я показался из-за скалы, как он стремительно вскочил и обернулся, как бы желая встретить опасность лицом к лицу. Я окликнул его, как делал это сотни раз, когда звал обедать или ужинать. Но он не подал вида, что слышит меня. Когда же я снова двинулся вперед, им вдруг овладел безумный ужас, и он кинулся прочь от меня вдоль скалистой гряды на вершине. Всего час назад я видел его изнемогающим, истощенным, ослабевшим, но теперь его энергия поразила меня. Безумие придавало ему сил, и я не смел даже мечтать угнаться за ним. Мало того, я побаивался, что сама попытка догнать его могла внушить ему еще больший страх и, пожалуй, еще ухудшить сложившуюся ситуацию.

Мне оставалось только вернуться домой и сообщить Мэри неутешительные новости.

Она выслушала меня, как и в первый раз, со сдержанным спокойствием и, убедив меня прилечь и отдохнуть, в чем я действительно нуждался после ужасной ночи, проведенной без сна, отправилась разыскивать своего несчастного отца. В ту пору я был в том возрасте, когда только чудо могло бы лишить меня сна и аппетита. Я моментально уснул, крепко и глубоко, и день уже начинал клониться к вечеру, когда я проснулся и спустился в кухню.

Мэри, Рори и чернокожий незнакомец молча сидели у очага. Я сразу заметил, что Мэри плакала, а вскоре узнал, что причина для слез у нее была. Сначала сама она, а потом и Рори искали дядю – оба дважды обнаруживали его на все той же вершине, но он не откликался на зов и молча убегал. Рори пытался догнать его, но безуспешно. Безумие придало дяде сверхъестественную силу, он совершал головоломные прыжки, перепрыгивал через широкие трещины и ущелья, кружил, как дикарь, стараясь запутать след, и петлял, как заяц, слышащий за собой гончих. В конце концов Рори устал и поплелся домой. Когда он оглянулся в последний раз, то опять увидел дядю на том же месте, на вершине Ароса. Он сидел, скорчившись, как притаившийся загнанный зверь.

Было что-то надрывное во всей этой сцене, положение становилось поистине драматическим. Как изловить сумасшедшего, не подпускающего к себе никого? Как накормить его? И что с ним делать, если его все-таки удастся каким-то образом изловить? Эти три вопроса нам предстояло разрешить.

– Приступ этого безумия вызвало появление человека с темной кожей, – сказал я, – возможно, его присутствие в доме и удерживает дядю на горе. Мы сделали то, что должны были сделать: мы накормили и обогрели его, а теперь я предлагаю, чтобы Рори отвез его на лодке на ту сторону залива и проводил до самого Гризапола.

Мэри согласилась с моим планом, и, знаками пригласив негра следовать за нами, мы втроем спустились к пристани. Но обстоятельства были против Гордона Дарнеуэя. Случилось то, чего еще никогда не бывало на Аросе: во время бури лодку оторвало от причала прибоем. Теперь она лежала с пробитым днищем на глубине четырех футов. Потребовалось бы несколько дней работы, чтобы привести ее в порядок.

Решив все же настоять на своем, я повел всех туда, где пролив, отделяющий Арос от мыса, наиболее узок, переплыл на ту сторону и поманил чернокожего за собой. Однако он знаками дал мне понять, что не умеет плавать, и, по-видимому, это было правдой. Когда и этот план провалился, нам волей-неволей пришлось вернуться домой.

Больше мы в тот день ничего сделать не могли и только еще раз попытались урезонить несчастного безумца. И снова мы обнаружили его на прежнем месте, на самой вершине горы, а при виде нас он опять пустился бежать куда глаза глядят. Тем не менее мы оставили на его излюбленном месте ужин и просторный теплый плащ. Впрочем, дождь прекратился, небо очистилось, и ночь обещала быть теплой. Мы решили, что нам следует отдохнуть до утра, ибо завтра предстояло немало дел. Поэтому мы рано разошлись по своим углам.