Алмаз раджи. Собрание сочинений
Шрифт:
– Ну разве это не великолепно, Чарли? Посмотри, как они пляшут! – выкрикнул он и потащил меня к самому краю обрыва, висевшему над бездной, откуда доносился оглушительный шум и поднимались облака белой пены. – Взгляни на них! Смотри, как чертовски славно они сегодня пляшут!
Слово «чертовски» он произнес с особым нажимом, и мне показалось, что и само слово, и манера, в какой оно было произнесено, равно соответствуют и этой минуте, и разыгрывающейся на наших глазах сцене.
– Им не терпится заполучить шхуну, – продолжал дядя, и его тонкий, визгливый голос отчетливо слышался на вершине. – Видишь, она все ближе… да-да, все ближе и ближе!.. И они там, на шхуне, знают… прекрасно знают, что их песенка спета… Оттого-то они там все пьяны… пьяны, говорю я тебе!.. Мертвецки пьяны!
Я хотел было отказаться, но Рори украдкой дернул меня за рукав, как бы желая предостеречь, да я и сам уже передумал. Взяв из рук дяди бутылку, я не только основательно отхлебнул, но и постарался пролить на землю как можно больше. Это был чистый спирт, от которого у меня перехватило дыхание так, что я едва смог его проглотить. Не заметив, насколько убыло содержимого в бутылке, дядя снова запрокинул голову и допил остаток, а затем, хрипло расхохотавшись, швырнул опустевшую посудину Веселым Ребятам, которые, казалось, разом рванулись вверх, чтобы поймать ее на лету.
– Эй, чертовы парни! – крикнул он. – Вот вам ваша доля! А к утру получите и кое-что получше!..
И вдруг во мраке ночи, когда ветер на минуту затих, явственно прозвучал человеческий голос – резкий и отчетливый. Человек, которому он принадлежал, находился не дальше, чем в двухстах шагах от нас. Но в то же мгновение ветер с диким воем обрушился на мыс, Гребень оглушительно заревел и забурлил, а Веселые Ребята заплясали с каким-то диким озлоблением.
Но все же мы слышали звук этого голоса, и он продолжал звучать у нас в ушах. Кроме того, мы знали, что обреченное на гибель судно переживает последнюю агонию, что оно гибнет в нескольких десятках саженей от нас, и то был голос его капитана, отдававшего последние приказания. Сгрудившись у края утеса, мы с напряжением ловили каждый звук, и все наши чувства превратились в одно мучительное ожидание неизбежной развязки…
Ждать пришлось довольно долго, и эти бесконечные минуты показались нам годами. И вот на одно короткое мгновение мы увидели шхуну на фоне громадного столба сверкающей белой пены. Я и сейчас вижу перед собой ее черный силуэт с убранными парусами, с сорванным гротом и рухнувшей на палубу мачтой, и мне кажется, что я различаю на мостике темную фигуру человека, вцепившегося в штурвал.
Однако это видение исчезло быстрее, чем вспышка молнии. Тот же вал, что так высоко вознес злополучное судно на свой гребень, накрыл его и похоронил навеки в бездонной морской пучине. Грянул нестройный хор предсмертных воплей, который тут же заглушили своим ревом Веселые Ребята.
Последний акт этой трагедии был сыгран стремительно: крепкое судно со всем своим грузом, со всеми человеческими жизнями, драгоценными для близких и родных, в одно мгновение пошло ко дну среди круговерти бушующих волн. Все эти люди канули в вечность, точно страшный сон. А ветер все продолжал свирепствовать, и холодные бездушные волны продолжали догонять одна другую, сшибаться, прыгать и перекатываться через Гребень, словно ничего не случилось.
Долго ли мы пролежали на обрыве втроем, прижимаясь друг к другу, безмолвные и неподвижные, – этого я не знаю, но полагаю, что долго. Наконец, один за другим, почти машинально мы сползли вниз, под защиту парапета. Я лежал, прижимаясь к холодному камню, вне себя от ужаса, не владея рассудком, и слушал, как дядя что-то бормочет про себя – его возбуждение сменилось глубокой подавленностью.
– Так бороться, как им пришлось, беднягам… так тяжко бороться!.. – И он вдруг расплакался: – Все добро пропало… все пропало! И никому не достанется, потому что судно затонуло посреди Веселых Ребят, вместо того, чтобы выброситься на берег, как «Христос-Анна»… – Это имя снова и снова мелькало в его полубреду, и всякий раз он произносил его с ужасом и содроганием.
А
5. Человек из моря
Рори отправился домой, чтобы согреться и поесть; но дядя хотел непременно обследовать все побережье Ароса, и я счел своим долгом сопровождать его. Теперь он был кроток и спокоен, но, видимо, сильно ослабел; ноги у него дрожали, он испытывал упадок сил – как физических, так и умственных. С настойчивостью ребенка дядя углубился в свои поиски: он то спускался до самого подножья скал, то бежал за отступающим прибоем. Любая щепка или обрывок снасти казались ему сокровищами, ради которых стоило подвергать опасности свою жизнь.
Видеть, как он, едва держась на ногах, ежеминутно подвергает себя риску быть унесенным прибойной волной или угодить в предательскую яму среди скал, скрытую бурьяном, мне было не под силу. Я поддерживал его, хватал за полы, помогал отнести его жалкие находки подальше от набегающей волны – точно так же вела бы себя нянька с семилетним избалованным ребенком.
Но как бы ни ослабила его тело реакция, наступившая после вчерашней ночи, страсти, клокотавшие в его душе, были страстями взрослого человека. Его страх перед морем, хотя и на время побежденный неудержимой жаждой наживы, никуда не исчез. Дядя увертывался от волн так, словно перед ним было не море, а огненное озеро, а когда, поскользнувшись, он неожиданно оказался по колено в воде, вопль, вырвавшийся из самых глубин его сердца, был полон предсмертной муки. После этого он долго стоял неподвижно, тяжело дыша, словно загнанная гончая. Но стремление поживиться хоть чем-нибудь было в нем до того сильным, что побеждало даже этот страх. И он снова и снова, спотыкаясь и шатаясь от слабости, рыскал в грязной пене и грудах водорослей на берегу, ползал вдоль утесов, о которые разбивались ленивые волны, жадно ловил проплывавшую мимо доску, щепку или бревно, годившиеся разве что на растопку. Но как ни радовался дядя своим находкам, он не переставал сетовать на преследовавшие его неудачи.
– Арос, – твердил он, – вовсе не место для кораблекрушения. За все годы, что я здесь живу, это всего только второе; да и то почти все пошло на дно…
– Дядя, – обратился я к нему в тот момент, когда мы шли по берегу, где все было видно как на ладони и ничто не отвлекало его внимания. – Дядя, я видел вас вчера в таком состоянии… Вы были совершенно пьяны.
– Ну уж и пьян, – возразил он довольно добродушно, – Нет, пьян я не был, но я пил, да! И сказать тебе правду, тут я ничего поделать не могу. Трезвее меня человека не сыскать, но как только начинает выть ветер, я словно с ума схожу. Понимаешь ли ты это? Я должен! Должен, и не могу поступить иначе!
– Вы человек религиозный, дядя, – заметил я, – а ведь это грех.
– Еще бы! – отозвался он. – Да ведь если б это не было грехом, разве я стал бы пить? Что за охота? Видишь ли, я делаю это назло, это, можно сказать, вызов с моей стороны, вот это что! Много, много греха тяготеет над морем, старого, вселенского греха… Нехристианское это дело, пьянство, но это вызов ему, я знаю, и как только море забушует, и ударит ветер – а ветер и море ведь друг другу родня, я полагаю, потому что они всегда действуют заодно, – и Веселые Ребята, эти сущие черти, захохочут, заревут, запляшут, а там, в волнах, эти бедняги борются всю ночь, и их несчастное судно швыряет из стороны в сторону, тогда на меня находит… Это словно колдовство какое, и я чувствую, что весь перерождаюсь, и сознаю, что я дьявол, воплощенный дьявол! И тогда я не думаю о тех беднягах, что в смертельном страхе сражаются за свою жизнь, мне не жаль их, я весь на стороне моря, я заодно с ними, с этими коварными, бездушными, безжалостными волнами, – я словно один из тех Веселых Ребят…