Алмазная пыль (сборник)
Шрифт:
– Ах, какой дурак! – шепчет докторша старику акцизному. – Как можно такого принимать, – это ужасно! Про него родная дочь рассказывает, будто он посадил в землю свиную кость и поливал ее каждый день – думал, что поросенок вырастет.
Вошла нянька, маленькая, вросшая в землю, сморщенная старушонка и стала обносить всех языком с горошком. Сзади шла девка и несла соус, причем, к великому ужасу хозяйки, закапала акцизному сюртук.
– Молодчина, Андрей Васильевич! – веселился почетный гость. – Умеет покормить,
Хозяин улыбался под своими щетинистыми усами, и его запухшие глазки совсем закрывались от удовольствия.
– Люблю хороший русский стол! – продолжал гость. – Поросятину, курятину…
Хозяйка тихонько перекрестилась, нагнувшись над столом.
Пан Кшемневский, в качестве светского молодого человека, завел разговор о литературе.
– Я на днях прочел Толстого «Хозяин и работник». Прекрасный слог!
– А, «Хозяин и работник»! – подхватил старый акцизный. – Я эту вещь тоже читал. И представьте себе: ведь я как раз собирался на ту же тему рассказ писать! Да вот, пока собирался, Толстой взял да и написал! Хе-хе!
– Что же, тема интересная! – притворился хозяин, будто тоже читал.
– Мало того, что интересная, – наставительно начал акцизный. – Это прямо животрепещущий вопрос. Ежегодно десятки человек у нас замерзают от бездорожья. Вех, и то ставить не хотят. Это все наше русское «авось». Слава Богу, что, наконец, хоть Толстой принялся за это дело…
Все серьезно помолчали.
– Толстой прекрасно пишет, – одобрил Кшемневский, – только, по-моему, он везде немножко преувеличивает. И «Анна Каренина» ужасно преувеличена, и «Война и мир» преувеличена.
– Скажите, монсье Кшемневский, – томно спросила докторша, – Анна Каренина блондинка была или брюнетка?
– Наверное, брунетка. В блондинках всего много ангельского, а в брунетках больше земного.
Хозяйка восторженно смотрела на красноречивого гостя своими испуганными детскими глазами и, то краснея, то бледнея, полуоткрывала рот, точно хотела у него спросить что-то и не смела.
– У нас в клубе очень порядочная библиотека, – вставил смотритель. – Дочка брала Грибоедова читать.
– Скажите, пожалуйста, господин Кшемневский, – решилась вдруг Серафима Андреевна, – есть в клубной библиотеке писатель Тургенев?
– О, да, наверное, есть.
– Вы простите, – уже смелее продолжала хозяйка, – я хотела вас попросить – принесите мне когда-нибудь какой-нибудь роман писателя Тургенева. Я давно мужа прошу, да он все забывает. Ему ведь и некогда, – поспешно прибавила она, боясь, чтобы не подумали, что она осуждает мужа. – Он, говорят, про любовь пишет очень интересно. Я никогда про любовь не читала. Где ж мне! Я шестнадцати лет уж замужем была…
– С большим удовольствием принесу.
– Мерси! Только не теперь.
Вошла нянька, неся жареного поросенка. За ней девка с блюдом цыплят под белым соусом.
– С кашей и с белыми грибочками, – умиленно улыбался хозяин, желая вызвать такую же улыбку на лице почетного гостя.
И гость улыбался, заранее шевеля челюстями, как вдруг с противоположного конца стола раздался тоненький, безнадежно-тоскливый голосок:
– А вот и поросеночка нашего зарезали!..
А другой голосок, еще тоньше и еще безнадежнее, прозвенел:
– А вот и цыпляток наших всех перекололи!
И после маленькой паузы прибавил:
– Уж няня плакала, плакала!
Уездный член, только что положивший себе на тарелку румяную поросячью ножку и подгребавший начинку, бессовестно залезая ложкой под чужие куски, вдруг остановился и отодвинул от себя тарелку.
– Что так! – испугался хозяин. – Может быть, в таком разе цыплят?
– Не хочу, – грубо ответил гость и, насупившись, замолчал.
Докторша, ехидно поджав губы, отказалась тоже.
Лицо Андрея Васильевича стало медленно наливаться кровью. Ноздри раздулись и задрожали.
– Сколько раз повторять тебе, – задыхающимся шепотом обратился он к побледневшей как полотно Серафиме Андреевне, – чтоб ты их спать увела! Как об стену горох! Вон! Чтоб духу не было!
Он еле сдержался и залпом выпил стакан пива.
Серафима Андреевна ловила дрожащими руками протянутые к ней ручки детей, шептала что-то и увела их. Через запертые двери донесся испуганный детский плач…
Гости наскоро съели бланманже и начали прощаться. Хозяин, расстроенный и злой, не удерживал их.
– Серафима! – заорал он из передней. – Когда гости уходят, принято, чтобы хозяйка провожала.
И Серафима Андреевна сейчас же вышла из спальни, бледная и спокойная, с высоко поднятой головой, словно готовая принять удар в лицо.
– Хоть бы сконфузилась! Ужасно! – шепчет докторша.
Гости молча прощаются. Пан Кшемневский не целует больше руки у хозяйки.
Огарков, подумав минутку, срывает с вешалки пальто и уходит вместе со смотрителем.
Серафима Андреевна возвращается в спальню. Навстречу ей поднимается маленькая сгорбленная фигурка старой няньки.
– Что? Ушел? – шепчет она.
– Ушел! – упавшим голосом отвечает Огаркова и, беспомощно опустив руки, садится на широкую кровать.
– Да ты не бойся! – уговаривает нянька. – Денег-то ведь с собой не взял?
– Было бы что брать! Ротонду заложила, брошку, что от крестной досталась, заложила. Все на ужин ухлопала. А он, толстый-то, на детей рассердился, и все прахом пошло! Ой, няня! няня! няня! – застонала она вдруг. – Опять он завтра деток перепорет!