Алмазный эндшпиль
Шрифт:
Он достал из своего рюкзака разговорник и с размаху бросил на кровать.
Генрих спустился в ресторан раньше назначенного времени. Огляделся, не торопясь, и выбрал столик в углу возле окна. Краузе сел спиной к окну, про себя улыбаясь детской уловке: Крясчевски вынужден будет сидеть лицом к свету, а в переговорах всегда полезно хорошенько видеть лицо противника.
Генрих догадывался, что предприниматель придет не один. И не ошибся. Ровно в пять в ресторан вошли двое: крупный, рыхлый мужчина начальственного облика, несущий
Первым делом Генрих обратил внимание на его прическу. Краузе часто бывал в Италии и наблюдал такие, обильно смазанные гелем, волосы на юных геях, женственных и грациозных. Но в этом типе не было ничего грациозного. «Как топором срубленный», – вспомнил Краузе русское выражение. Тип приближался вразвалочку, и нехорошая усмешка на его физиономии, очевидно, должна была означать приветственную улыбку. Глаза у типа не улыбались, сверлили Генриха двумя буравчиками.
Немец поднялся.
– Господин Крясчевски, – уверенно обратился он к набриолиненному типу. – Здравствуйте!
И угадал, конечно же. Представительного спутника предприниматель представил как своего помощника.
– Дымов, Валентин Дымов, – повторил Генрих, словно пробуя имя на вкус, и крепко пожал помощнику руку.
Тот, впрочем, ответил таким же крепким рукопожатием (хотя выглядел тюфяк тюфяком).
– Прошу вас! – Краузе указал на кресла.
Хрящевский поморщился, когда свет упал ему на лицо, но ничего не сказал.
Пока ждали официанта и делали заказ, шел ничего не значащий разговор. Николай сделал Генриху комплимент по поводу владения русским языком. Краузе очень естественно засмущался и поведал, что на русском он не общался уже пять лет. Оба собеседника вновь хором выразили восторг его успехами в таком сложном языке, а Генрих вкратце изложил историю своей семьи, не переставая присматриваться к своим гостям.
Все это напоминало сложный ритуальный танец, в котором танцоры то сходятся, то вновь расходятся, не касаясь друг друга.
Первое впечатление Генриха Краузе от Хрящевского было отвратительным. Но уже через несколько минут он вынужден был признать, что в этом русском предпринимателе есть своеобразное обаяние. Вскоре Генрих уже не замечал ни дурацкую прическу, ни изрытую щербинами кожу.
Хрящевский же с каждой минутой убеждался, что немец далеко не так прост, как хочет казаться. С виду – отощавший Санта-Клаус, только оленей не хватает, а мешок уже есть – вот он, болтается на кресле за его спиной. Но взгляд острый, как бритва. «Дождешься от тебя подарочков, как же, – поморщился про себя Хрящевский. – Волчара старый».
– Что ж, перейдем к делу? – предложил Николай.
Предварительные танцы кончились. Ходить кругами с немцем было бесполезно, это Хрящевский понимал интуитивно.
– Перейдем, – кивнул Генрих. – У вас – мой «Голубой Француз».
Дымов крякнул про себя. Вот даже как! Его «Голубой Француз»!
Хрящевский в ответ только улыбнулся, показав острые зубы.
– У меня – мой «Голубой Француз», – поправил он. – Верман
– Как вы его сломали? – с любопытством спросил Краузе, но тут же исправился: – Я хотел сказать, уломали.
Дымов не понял, была ли это ошибка или немец владел русским лучше, чем изображал.
– Вы, наверное, не имели прежде дел с Верманом, – спокойно сказал Хрящевский, ничем не показав, что заметил оговорку. – Он всегда ищет свою выгоду. Верман вышел на меня и предложил мне «Француза». Почему я должен был отказаться? Это бизнес. Никого не пришлось уламывать.
– Да, я давно не был в России, – непонятно к чему протянул Краузе.
Он махнул рукой, подзывая официанта, и попросил сигару.
– Вы не возражаете?
Хрящевский и Дымов не возражали.
Генрих раскурил толстую сигару, похожую на красно-коричневую торпеду, и с наслаждением втянул горьковатый дым.
– Отличные кубинские сигары, – поделился он. – Но вы не курите, Николай?
– Завязал.
Немец непонимающе вскинул брови, и Хрящевский «перевел»:
– Бросил.
– А, понимаю. Мой врач тоже советовал мне отказаться от всех радостей. Алкоголь, сигары…
– Кто не курит и не пьет – ровно дышит, сильно бьет, – пробормотал Дымов.
Генрих негромко заухал, как довольная сова. Валентин Петрович не сразу понял, что старикан смеется.
– Фрейд сказал: как только ты берешь в руки сигару, становишься философом. Вы философ, Николя?
– Пожалуй, – согласился Хрящевский. – Материалист.
– А я – идеалист, – вздохнул Краузе. – Вам, материалистам, труднее живется. Сколько вы хотите за бриллиант?
Слушая их светскую беседу, Дымов расслабился, и вопрос немца застал его врасплох. Он ожидал, что старикан затеет философскую дискуссию.
– Верману я заплатил десять, – с полуулыбкой ответил Хрящевский.
Немец сочувственно поцокал языком:
– Невыгодная сделка.
– Не факт, – возразил Николай. – Бриллиант стоит этих денег. Вы же его видели.
Генрих пожал плечами:
– Двенадцать карат. Это смешно. Я собиратель, да, но не готов платить столько за каприз. Вы переплатили.
– За «Француза» нельзя переплатить. Если объявить его на рынке, он вызовет бурю.
Краузе прищурился:
– Так что вам мешает сделать это? Объявите. И подождите покупателя, готового расстаться с десятью миллионами.
Хрящевский пожал плечами:
– А зачем ждать, если у меня уже есть такой покупатель?
Несколько секунд они смотрели друг на друга. Затем в глазах старика блеснули лукавые огоньки, и оба рассмеялись. Краузе погрозил Николаю пальцем:
– Вы хитрый человек! Но вы предлагаете мне убыточную сделку. Восемь – хорошая цена для «Француза».
Хрящевский грустно покачал головой, как будто Генрих огорчил его:
– Я отдал Верману десять!
– Но это ваши с Верманом дела, – заметил старик. – Как говорят у вас в России, мухи – отдельно, котлеты – отдельно. Вы говорите о вашей сделке так, как будто я должен отталкиваться от нее. Прыгать выше, понимаете?