Алмазный эндшпиль
Шрифт:
«Чего ж тут не понять, – хмыкнул Дымов. – Что, жаба душит выкладывать десять лимонов?»
Старик затянулся, пустил вверх густую струю дыма и на секунду будто бы растаял в тумане.
– Пожалуй, я тоже возьму сигару, – неожиданно сказал Хрящевский. – Значит, вы советуете кубинские?
Следующие два часа прошли для Валентина Петровича в сигарном дыму. Босс взял его на переговоры для количественного превосходства, следуя старому правилу давить противника числом. Но на встрече с Краузе Дымов оказался лишним. С каждой минутой он все больше
Краузе и Хрящевский вели бой по всем правилам. Они изматывали друг друга доводами, осаждали аргументами, били вескими доказательствами, резко меняли тактику и заходили с флангов.
К концу второго часа Хрящ чувствовал себя так, будто провел это время на боксерском поединке. Чертов немец измотал его. Не переставая любезно улыбаться, Краузе наносил один удар за другим, логически обосновывая, почему бриллиант не может стоить десять миллионов.
Но Николай держался стойко. Он видел, что старикан до смерти хочет получить «Голубого Француза». В пылу спора они сделали вид, что забыли слова Хрящевского, будто именно эту сумму он заплатил Верману. Оба понимали, что это всего лишь уловка. Не имело значения, сколько в действительности получил ювелир: он сыграл свою роль, и больше о нем не вспоминали.
Генрих Краузе никогда не ощущал себя на свой возраст, но последние полтора часа ему казалось, что его придавливает грузом лет. Он едва держался, чтобы не ссутулиться – он, всегда сохранявший горделивую осанку! Этот Крясчевски оказался сущим вампиром: он вытягивал из Генриха жизненные силы, и Краузе слабел с каждой минутой.
Он должен был раньше разобраться в этом Николае. Непростительно! Но Генрих поддался обаянию, забыв, что вампиры именно так и действуют на людей: сначала кажутся им неприятными, а затем исподволь подчиняют себе, чтобы добиться желаемого.
Сигара несколько защищала Генриха. Выпуская дым, старик мысленно представлял, что он окутывает его, как джина, сидящего в бутылке, и скрывает от недоброго взгляда человека напротив. Это помогало, но ненадолго: стоило дыму рассеяться, и он снова ощущал, как противник пытается залезть в его мысли.
Поняв, что старик слабеет, Хрящевский усилил напор. В конце концов, речь идет вовсе не о десяти миллионах, заметил он. Если Генрих готов был выложить восемь, покупая «Голубого Француза» у Вермана, значит, сейчас они спорят лишь из-за двух миллионов. Всего из-за двух! Разве это серьезно, когда на кону стоит такой исключительный бриллиант?
Генрих Краузе молчал. И тогда Хрящевский пошел ва-банк.
Он вынул из кармана и положил на стол крошечную шкатулку. Мягко, по-кошачьи придвинул к немцу.
– Что это? – насторожился тот.
– Откройте, – вкрадчиво посоветовал Николай.
Немец протянул руку к коробочке, но замер, не дотронувшись до нее.
– Там – что? – изменившимся голосом спросил он. – Неужели?.. Не может быть! Вы привезли его сюда? Без охраны, без сейфа?
Хрящевский
– Почему бы и нет? – легко спросил он. – Москва сейчас стала вполне безопасна. Откройте, Генрих, откройте!
Искусительные нотки прозвучали в его низком голосе.
– Вы привезли его сюда… – ошеломленно повторил Краузе. – «Француза»!
Он схватил шкатулку – и медленно разжал пальцы.
Дымов недоуменно посмотрел на него. «Да открывай же! – хотелось крикнуть ему. – Открывай, я тоже хочу посмотреть на него!»
– Нет, – хрипло проговорил старик, покачав головой. – Нельзя. Уберите его. Мы будем разговаривать без него.
В речи Краузе снова прорезался сильный акцент, от которого он почти избавился, разговаривая с Хрящевским. Он не сводил глаз с белой шкатулки, скрывавшей в себе сокровище.
Николай перегнулся через стол.
– Откройте, – шепнул он. – Может быть, потом вы всю жизнь будете жалеть, что не посмотрели на него! В конце концов, там всего лишь ограненный минерал редкого цвета. Только и всего.
Словно под гипнозом, Генрих Краузе откинул крышку шкатулки. И тихо вздохнул.
Внутри лежал синий бриллиант. При взгляде на него Дымов вновь испытал то же ощущение ошеломленного восторга, что и в хранилище.
Хрящевский смотрел спокойно, даже снисходительно, как будто не понимал, из-за чего столько шума.
А вот Генриху Краузе выдержка совсем отказала.
Старик больше не владел собой. Он смотрел на бриллиант, и на лице его застыла улыбка, которую Дымов назвал бы полубезумной. Старческая рука, протянутая к бриллианту, дрожала, и на ней отчетливо выступили вены. Будто тело Краузе не подчинялось ему, притягивалось, словно магнитом, к синему зернышку на белой подложке. В глазах полыхали два синих огонька. Генрих больше был не с ними, а в другом мире, наедине со своим бриллиантом.
Перед Краузе лежала не драгоценность, стоящая миллионы, – перед ним лежала его мечта.
– Я знаю, что вы искали его, – прошелестел Николай. Немец вздрогнул, выходя из транса. – Вы нанимали людей, пытаясь разузнать его судьбу, и были уверены, что искать нужно в России. Вы оказались правы, Генрих. Все эти годы «Француз» оставался здесь. Знаете, где он хранился? У сумасшедшей старухи, которая даже не догадывалась о его ценности. Неужели вы думаете, что это случайность? Нет! Только теперь у него появился шанс обрести настоящего хозяина. Он ведь ваш, Генрих! Все это время он ждал вас.
Дымов бросил взгляд на босса. Произнося всю эту галиматью, Хрящ оставался серьезен, и – странное дело! – его слова действовали на старика подобно шаманскому заклинанию. Краузе даже подался к нему, точно кобра, повинующаяся напевам дудочки.
О том, что Краузе охотился за бриллиантом, им рассказал Белов. А тот выведал это у рыдающего Вермана, оплакивавшего камень и чудесного немца, который мог спасти их от уготованной Хрящом судьбы. Хрящевский узнал об этом всего за час до встречи, и только теперь Дымов оценил, как грамотно босс распорядился этим знанием. Выложи он это раньше, его слова не произвели бы такого поразительного эффекта.