Алмазный век, или Букварь для благородных девиц

Стивенсон Нил Таун

Однако Фиона понимала: скажи это сейчас, и он захлопнет перед ней тяжелую стальную дверь, в которой на мгновение оставил дразнящую щелку.

– Почему тебя так интересуют Семена? – попробовала она.

– В них столько же интересного, сколько в мензурке с нитроглицерином, – ответил он. – Это – опасная технология. Не говори больше о Семенах, Фиона – агенты КриптНет могут подслушивать где угодно.

Фиона вздохнула. Когда отец говорил свободно, она узнавала человека, который рассказывал ей сказки. Когда затрагивались некоторые темы, он опускал забрало и становился еще одним викторианским джентльменом. Это приводило ее в исступление. Однако она чувствовала, что в ком-то другом, не в отце, та же черта была бы весьма привлекательной и даже волнующей. Ни Фиона, ни другая женщина не устояли бы перед искушением воспользоваться столь явной слабостью – этой

коварной, а потому весьма заманчивой мысли предстояло занимать Фиону следующие несколько дней, пока они в Лондоне встречались с другими представителями своей филы.

После скромного – пиво и пирожки – обеда на окраине Сити, они проехали на юг по Тауэрскому мосту, проскочили тонкий слой фешенебельной застройки по правому берегу и оказались в Саутуорке 38 . Здесь, как в других атлантических районах Лондона, линии подачи вросли в самые мышцы города: пролегли вдоль подземных коммуникаций, прилепились к склизкой изнанке мостов, пробились в дома по высверленным в фундаменте дыркам. Крохотные домики и квартирки некогда бедного района по большей части перешли в руки молодых атлантов, бедных акциями, но богатых надеждами – они съезжались в великий город со всей англосферы, чтобы пустить корни и пойти в рост на удобренной веками почве. Первые этажи занимали в основном пабы, кофейни и мюзик-холлы. Чем дальше отец и дочь ехали на восток, тем тоньше становилась пленочка наружного глянца; древняя сущность района проступала из-под нее, как белые костяшки на крепко стиснутом кулаке. Между зданиями появились пустыри, в них проглядывала река и левобережные кварталы. Перину вечернего тумана кое-где уже замарали канцерогенно-леденечные пятна больших медиатронов.

38.Саутуорк – район Лондона, где в семнадцатом веке находился театр "Глобус", позднее – промышленный пояс.

Фиона Хакворт заметила свечение в воздухе, сморгнула, вгляделась – свечение превратилось в маленькие звездочки. Булавочное острие зеленого света – исчезающе маленький изумрудный осколок – коснулся глаза и расплылся дрожащим облачком. Она сморгнула, раз, другой. Облачко исчезло. Рано или поздно мушки набьются в уголок глаза, то-то будет нелепый вид. Она вытащила из рукава платок, протерла глаза. Такое обилие лидарных мушек заставило ее осознать, что они уже некоторое время едут в густом тумане; речная сырость конденсируется на микроскопических стражах границы. За плотной стеной тумана горели цветные огни, очерчивая силуэт каменной колонны: крылья грифона и рог единорога четко и резко выступали на фоне мерцающего макрокосма. У подножия колонны стоял, символизируя заставу, констебль в каске. Он кивнул Хакворту и пробурчал что-то грубовато-добродушное. Отец и дочь выехали из Новой Атлантиды в пестрый анклав. У входов в пивные толклись и горланили местные плебы. Фиона приметила старый Юнион Джек, потом всмотрелась и увидела, что на концы андреевского креста насажены звезды, как на боевом знамени конфедератов. Она пришпорила робобылу и поехала рядом с отцом.

Дальше город стал тише и темнее, хотя народу на улицах не убавилось; несколько кварталов они видели только темноволосых усатых мужчин и женщин, с ног до головы закутанных в черную ткань. Пахнуло анисом и чесноком – началось вьетнамское поселение. Фиона охотно зашла бы в кафе и выпила чашечку пхо, но отец продолжал ехать вниз по течению, и вскоре они снова оказались на берегу. Здесь стояли кирпичные склады (архаизм, практически недоступный для понимания), давно превращенные в офисы.

В колеблемую отливом воду вдавался пирс, соединенный с набережной раскладными сходнями. К пирсу было пришвартовано неосвещенное суденышко, угадываемое лишь по тени на угольно-серой воде. Робобылы остановились, Хакворты спешились и тут же услышали приглушенные голоса. Разговаривали на корабле.

Джон Хакворт вынул из кармана билеты и велел им засветиться, но они были напечатаны на старинной бумаге без собственного источника света. Пришлось зажечь болтающийся на часовой цепочке микрофонарик. Убедившись, что прибыли по назначению, он подал Фионе руку, и они вместе сошли по сходням на пирс. Впереди запрыгал дрожащий огонек, оказавшийся при ближайшем рассмотрении афро-карибцем в круглых очках-стеклышках и с древним фонарем. Покуда он проверял билеты – желтые, как древние бильярдные шары из слоновой кости, огромные белки медленно двигались туда-сюда –

Фиона разглядывала его самого. Черная кожа отсвечивала в пламени свечи; от нее пахло апельсинами и чем-то менее приятным. Он закончил и поднял глаза, но не на отца с дочерью, а куда-то вдаль, повернулся спиной и зашагал прочь. Джон Хакворт некоторое время стоял, ожидая указаний, потом выпрямился, расправил плечи и повел Фиону к суденышку.

Оно было метров восемь-десять длинной. Матросы не удосужились сбросить трап, просто ухватили Хаквортов за руки и втянули на борт. Все нарушение приличий заняло меньше секунды, так что никто не успел смутиться.

Палуба была плоская и длинная; суденышко больше напоминало спасательный плот. На носу помещался пульт управления, на корме – современный, а, следовательно, миниатюрный двигатель. Как только глаза привыкли к рассеянному в тумане тусклому свету, Хакворт различил у борта с десяток других пассажиров: все они сидели, чтобы не упасть, когда палубу качнет на волне от проходящих судов. Рассудив, что это умно, он повел Фиону на последние оставшиеся места: между тремя молодыми японцами, усиленно совавшими друг другу каждый свои сигареты, и европейского вида парой, одетой дорого, хоть и с претензией на артистическую небрежность. Эти пили светлое пиво из банок и переговаривались с канадским акцентом.

Матрос на пирсе отцепил причальный конец и запрыгнул на борт. Другой встал к пульту управления, плавно врубил ход и развернул корабль по течению. Как только вошли в фарватер и набрали скорость, сделалось холодно. Среди пассажиров побежал говорок: все приказывали термоодежде усилить подогрев. Афро-карибец прошел с ящиком, предлагая светлое пиво в банках и мерзавчики пино-нуар. На несколько минут разговоры улеглись: пассажиры, повинуясь общему первичному зову, подставили лица холодному ветру и отдались мерным ударам бьющих о корпус волн.

Постепенно разговор возобновился. Пассажиры по-прежнему держались своих компаний, к соседям обращались редко. Так прошло около часа. По едва уловимым признакам Хакворт заметил, что один из японцев пьян, хотя и старается не показать виду – похоже, несколько часов до посадки он просидел в пивной. Он брал пиво всякий раз, как проходили с ящиком, а еще через полчаса нетвердо встал и, пошатываясь, двинулся к поручню. Его стошнило за борт. Джон состроил гримасу и обернулся к дочери. Судно сильно качнуло на волне. Хакворт одной рукой вцепился в поручень, другой крепко схватил Фиону за локоть.

Дочь вскрикнула. Она смотрела через плечо Джона на японцев. Хакворт обернулся и увидел, что их всего двое. Пьяный исчез, его друзья лежали животом на фальшборте и тянули к воде растопыренные лучами пальцы. Джон выпустил Фионину руку, а когда снова обернулся, она уже прыгнула через борт.

Все кончилось прежде, чем он успел толком перепугаться. Команда сработала четко и отлаженно; Хакворт заподозрил, что японец на самом деле – актер, и падение задумано по сценарию. Афро-карибец ругался и кричал, чтобы они держались. Голос у него был чистый и мощный, как виолончель Страдивари – сценический голос. Он перевернул холодильник, вытряхнул пиво и вино, закрыл крышкой и бросил за корму, как спасательный круг. Рулевой тем временем дал задний ход. Несколько пассажиров, включая Хакворта, навели карманные фонарики на Фиону: она сиганула ногами вперед, так что юбки ее раздулись и теперь плавучим майским венком лежали на волнах. Одной рукой он держала за шиворот японца, другой цеплялась за ручку холодильника. У нее не было ни сил, ни плавучести удержать на воде пьяного, поэтому волны то и дело захлестывали обоих.

Актер в дредах вытащил сперва Фиону и передал Хакворту. Фабрикулы ее платья – бесчисленные мушки, объединенные в двухмерную сетку – принялись отжимать попавшую между ними воду, кутая Фиону легким облаком пара. Мглистая дымка занялась белым в лучах фонариков, шляпку унесло волнами, густые рыжие волосы выбились и огненной пелериной рассыпались по плечам.

Она с вызовом смотрела на Хакворта, чьи адреналиновые железы врубились наконец на полную мощь. Когда он увидел свою дочь такой, ему показалось, что по его хребту безжалостно ведут стофунтовой ледяной глыбой. Ощущение достигло спинного мозга, он зашатался и чуть не сел. Она как-то перенесла себя за неведомый, неуловимый барьер и стала существом сверхъестественным, наядой, встающей из вод в облаке пара и пламени. Каким-то рациональным отделом мозга, утратившим сейчас всякое значение, Хакворт гадал, уж не ввели ли ему Действующие Лица (так называлась труппа, которая давала спектакль) какие-то нанозиты, и если ввели, что они с ним делают.