Алмазы Джека Потрошителя
Шрифт:
Привлечет внимание и отсутствие следов разложения, которым пора бы появиться. Но доктор Опеншоу объяснит, что убийце удалось сохранить орган в хорошем состоянии на протяжении более чем двух недель благодаря крепкому красному вину…
Признаюсь, что поднятый газетами шум мне льстит. Я только и читаю, что о собственных ужасных деяниях, которые, признаюсь, не выглядят такими уж ужасными, как их представляют.
И с почкой они ошиблись. Та девица умирала.
Следует
Не знаю. Возбуждение первых дней прошло. И теперь я чувствую внутри себя странное опустошение, как если бы не я потрошил, но меня потрошили.
И эти утомительные сны. Я собираю полные горсти алмазов, но руки мои пусты.
Зачем мне камни? Я, конечно, не богат, но и не беден. Пытаюсь рассматривать слезы смерти как метафору, но мысли путаются. Теперь я знаю, что такое голод. Он постоянен. Он подчиняет все устремления одному-единственному желанию – насытиться. И чем дольше я борюсь с ним, тем меньше меня остается.
Собственная теория идет прахом. Душа? Во мне ее не осталось. Разум? Он не в силах остановить голод. Сердце? Мэри называет меня бессердечным. Тело? Выходит, что я, убивая, удовлетворяю некую извращенную потребность тела?
Где оно, то чудовище, которому я ищу оправдания?
В зеркале. У него мои глаза и мои мешки под глазами. Мои морщины. Мои черты лица. И все же оно – не я. Когда-нибудь меня поймают. Так сказала смерть, и я ей верю. Но голод сильнее страха. Впрочем, пока мне удается терпеть. Скоро из Уайтчепела исчезнут полицейские и собаки, а шлюхи выберутся из нор. Зима принесет холода, и замерзающему Лондону будет некогда думать о Джеке Потрошителе.
Представляю, как удивился Ласк, получив мое письмецо.
Всех снедает вопрос – почему именно он. Я бы ответил: потому что Ласк – маленький трусливый поганец, от которого мне доставалось в школе. Удивительно, до чего крепка детская ненависть. И маленькая шутка доставила мне изрядное удовольствие.
У меня еще остались органы. Я прячу их средь банок с формалином, на виду у всех, но что за диво – банки в кабинете врача? Это как карты в игорном доме…
Нет, нельзя рисковать. Чандлер глуп, но настырен. Он опросил едва ли не каждого мужчину в Уайтчепеле, особое внимание уделив евреям – я знал, что та надпись будет замечена. Но, убедившись в непричастности мясников к делам рук моих, он рано или поздно выйдет на врачей.
И доберется до моей персоны.
Нужно ли мне это?
Не нужно.
Как избежать?
Созвучно со словом «бежать». Абберлин как-то вскользь упомянул, что истинный убийца вполне мог сбежать, но тут же опроверг эту мысль: дескать, он слишком самоуверен.
Я самоуверен? Нет. Нисколько. Я просто знаю, что
Не сорвусь. У меня есть кольца. И прядь волос. Мятные конфеты.
Органы… лица в моей памяти. Потускневшие рождественские открытки… надо выбрать подарок для Мэри. Она в последнее время переменилась. Стала мягче, добрее. И лицо такое… как будто Мэри имеет тайну.
Я не пытаюсь узнать, ведь и у меня есть секреты от Мэри.
Ей подойдут жемчуга. Та самая нить, к которой я присматриваюсь довольно давно, но не решаюсь приобрести. Розовые жемчужины на редкость удачно подобраны по форме и цвету. Мэри понравится.
Или взять подаренный Абберлином камень?
Слезу смерти для любимой жены. В этом есть что-то извращенное.
Абберлин принес мешочек с камнями в трактир. Безумие, если подумать. Убивали и за меньшее, но ему было все равно. Абберлин не понимает, чем владеет.
В тот вечер – помнится, было 5 октября и первый снег. Он шел недолго, а стаял и того быстрее. Улицы Лондона блестели, отмытые ледяной водой. Катили коляски по лужам. И редкие прохожие беззлобно ругались, когда им случалось попасть под брызги холодной воды.
Близость зимы примиряет лондонцев друг с другом.
Абберлин вошел в трактир и, стащив пальто, отдал его служке. Надо сказать, что за время нашего знакомства инспектор изменился к лучшему. Он набрал немного веса и уже не выглядел так, как будто собирается умереть. Напротив, на щеках появился румянец, в глазах – слабый, но интерес к жизни.
– Вы давно ждете? – спросил он. Абберлин все еще удерживал дистанцию, обращаясь ко мне на «вы», хотя я именовал его по имени.
– Не очень. Решил, что ты вымокнешь, и заказал глинтвейна. Как там…
Я нарочно не упоминал вслух «дело Джека», опасаясь выдать себя голосом или взглядом. Но Абберлин прекрасно понимал мои намеки.
– Никак. Чандлер еще потрошит мясников, но они ни при чем. Я передал ему ваши мысли, но Чандлер не желает слушать.
– Ему не нравится мое вмешательство?
– Скорее уж мое.
И это было правдой. Я успел узнать кое-что об инспекторе Чандлере, чтобы предположить – эти двое вряд ли отыщут общий язык. Абберлина это огорчало.
Нам подали глинтвейн, весьма приличный. А я достал часы.
– Я принес, док. – Инспектор в последние дни взял привычку обращаться ко мне именно так – «док». Полагаю, это следствие контакта с моим пациентом.
Абберлин разложил на столе салфетку, вытащил из кармана полотняный мешочек и вытряхнул его содержимое – разноцветные кусочки стекла.