Алое восстание

Браун Пирс

— Совершенство.

— А точнее?

Я цежу слова ледяным голосом, копируя рафинированный выговор аристократов:

— Прежде всего контроль, патриций. Самоконтроль. «Можешь предаваться порокам, но лишь до тех пор, пока они не имеют власти над тобой. Владеть собой необходимо всегда и во всем. Даже когда ешь рыбу, оставь малую часть на тарелке, чтобы наслаждение вкусом не одержало верх над сдержанностью и не сделало тебя рабом твоего желудка».

— Все-таки слушаешь иногда.

На следующий день Танцор застает меня в пентхаусе перед голографическим зеркалом. Старательно

произношу слова, следя за движениями языка и губ. Новые зубы крупнее старых и изрядно мешают. Несмотря на прошедшие месяцы, новое тело продолжает сопротивляться… К тому же эти долбаные ауреи что ни скажут — все через жопу, хрен скопируешь! В зеркале хоть видно, что я один из них, не так противно надувать щеки.

— Не напирай на «р», — советует Танцор. Уселся за спиной и терпеливо ждет, пока я закончу читать с планшета. — Помягче, не так раскатисто. Представь, что у тебя каша во рту… а «л», наоборот, потверже.

Дым от его сигареты напоминает о доме, но перед глазами стоит лицо Нерона Августуса — спокойное, со снисходительной ухмылкой.

— И это все, что вы можете? — надменно произношу я в зеркало.

— Прекрасно! — Танцор зябко передергивает плечами и аплодирует, хлопая здоровой рукой по коленке.

— Скоро эта хрень мне во сне будет сниться, — с отвращением говорю я.

— Вот и славненько, только за выражениями следи, — грозит пальцем Танцор, — чтобы больше никакой «хрени».

Яростно скалюсь в ответ:

— Если сам себя повстречаю на улице, тут же возненавижу. Возьму тесак и расхерачу от очка до сосалки, а потом подвешу над костром коптиться. Эо стошнит от одного взгляда на меня!

Танцор хохочет, потом горестно вздыхает:

— До чего же ты еще сопливый! Все забываю, сколько тебе лет. — Достает флягу, делает глоток и бросает мне.

Хмыкаю, прежде чем отхлебнуть.

— В последний раз дядька Нэрол мне туда что-то подсыпал… Ты вспомни, где я рос. Я уже не молод.

— Да я не в обиду, Дэрроу. Вроде знаешь, что делаешь и зачем, но потом вдруг теряешь перспективу и начинаешь себя осуждать. Вот сейчас глядишь на свою золотую рожу, и тебя тошнит, точняк?

— Точняк. — Снова прикладываюсь к фляге.

— Пойми, Дэрроу, ты ведь только играешь роль! — Танцор сгибает палец, и из перстня выскакивает короткое кривое лезвие. Я понимаю, что это не угроза, не то мигом бы вколотил самому в глотку. Он берет меня за палец и делает надрез. Выступает капля крови. Красная. — Помни, кто ты на самом деле!

Сосу палец, вздыхаю:

— Пахнет домом… Мать варила кровяной суп со змеиным мясом. Получалось неплохо.

— Туда макаешь лепешку и посыпаешь сушеными цветами бамии… — кивает Танцор.

— А ты откуда знаешь?

— Моя варила такой же на праздник лавров. Только мы вечно их просирали Гамме.

— Ну, за Гамму! — смеюсь я, поднимая флягу.

Танцор молча разглядывает меня, потом вдруг мрачнеет:

— Завтра Маттео начнет учить тебя танцам.

— Честно говоря, думал, учить меня будешь ты.

Он огорченно хлопает себя по ноге:

— Давненько я не танцевал… А ведь первым считался в поселке. Летал, как ветерок в пустой штольне. Проходчики всегда

лучшие танцоры. Я работал проходчиком несколько лет.

— Я так и понял.

— Правда?

Киваю на шрамы у него на шее:

— Только проходчика змеи могут столько раз укусить, забойщику сразу другие помогут. Меня тоже кусали, но мне хоть на пользу пошло, сердце увеличилось.

Танцор кивает, задумавшись:

— Угодил прямо в гадючье гнездо, когда спускался чинить узел. Они прятались в трубопроводе, я и не заметил. Самые опасные.

— Малышня.

Танцор снова кивает:

— Яда кот наплакал, зато злости хоть отбавляй. Яйца еще не откладывают, но кусают от души. К счастью, у нас был антидот — у Гаммы выменяли.

У нас в Ликосе антидотов не водилось.

Танцор наклоняется ко мне:

— Так вот, Дэрроу, запомни: мы тебя бросаем в такое гнездо, где гадючья мелочь кишмя кишит. Через три месяца — экзамены в училище. Будешь заниматься и с Маттео, и со мной, только имей в виду: если не перестанешь кукситься, не бросишь это свое самокопание, то наверняка провалишься или того хуже — засветишься уже в училище. Тогда всему конец!

Я беспокойно ерзаю на стуле. В первый раз меня пробирает страх — не тот прежний, что Эо меня не узнает, а самый примитивный страх смерти. Что за враги встретятся в училище, какие преподнесут сюрпризы? Так и вижу их презрительные усмешки.

Хлопаю Танцора по коленке:

— Не переживай! Ты знаешь, мне терять нечего. Все, что можно, у меня уже отняли. Потому я и полезен как оружие.

— Нет! — вскидывается он. — Ты больше, чем оружие. Жена завещала тебе не месть, а мечту, ты должен ее хранить — и исполнить! А потому перестань исходить ненавистью, ты сражаешься не против золотых, что бы там ни говорила Гармони, а за мечту Эо, за свою семью, за свой народ!

— Это говорит Арес? Или ты?

— Я не Арес, — повторяет Танцор уже в который раз. Я ему не верю. Достаточно вспомнить, как смотрят на него люди. Он кумир даже для Гармони. — Послушай свое сердце, Дэрроу, и ты поймешь, что ты добрый человек, которому придется творить зло.

Я сжимаю кулаки. Странное, незнакомое ощущение: на руках больше нет мозолей и шрамов, но костяшки пальцев все так же белеют.

— Понятно. Но вот только одного я никак не возьму в толк: если я добрый, то почему мне так хочется творить зло?

14

Андромедус

Маттео не может учить меня танцам. Показал пять основных схем, принятых у ауреев, и урокам пришел конец. Золотые уделяют больше внимания партнеру, но движения те же самые. Дядька Нэрол хорошо натаскал меня. Все пять удаются мне куда лучше, чем самому розовому. Для пущего эффекта я даже завязал себе глаза и исполнил их один за другим без музыки, по памяти. Сотни вечеров, проведенные в бесконечных повторениях под аккомпанемент цитры и слова песен, не прошли даром, а новое тело скорее помогает, чем мешает. Мышцы сокращаются по-другому, зато они сильнее и выносливее, сухожилия лучше растягиваются, а нервы работают быстрее. Закончив замысловатую последовательность движений, я чувствую приятное покалывание во всем теле.