Alouette, little Alouette…

Никитин Юрий Александрович

– Хорошо, хорошо… Ага, вот подтянули бронетехнику… Держитесь, ребята, не поддавайтесь. Вас пугают, никто не выстрелит в вашу сторону…

После обеда появился священник, поздоровался со всеми громогласно, но руку для поцелуя уже не протягивал. Френсис на это сказал с одобрением, что на православие зря клевещут, оно вполне способно к обучению и обучаемости, просто необходимости не было, когда за спиной царская воля, а сейчас, глядишь, и реформы вполне возможны…

Евген, как человек из западных областей Украины и потому в вопросах

религии более подкованный, возразил, что реформы в православии исключены по определению, потому она и называется апостольской, или ортодоксальной, в ней и сейчас все должно быть так, как было в эпоху римских рабов.

Френсис проворчал:

– Униат чертов…

– А ты схизматик!

– Дикари, – сказал Евген с чувством. – Общество прошло через три основные стадии развития: рабовладельческую, феодальную и промышленную. Каждому соответствует определенный этап христианства. Рабовладельческому – православие, феодальному – католицизм, промышленному – протестантство. Недаром же сказано, что прогресс – это три П: порох, печать, протестантство!

– Ладно, – сказал Френсис мирно, – это не мое дело, но все-таки приятно так смотреть на этот великолепный спектакль и шумно аплодировать Галахеру!.. Вот смотрите, кого-то волокут к автобусу, а пара сот видеокамер фиксирует каждую гримасу правозащитника исторических завоеваний.

Священник сказал с отвращением:

– Как вы можете? Да, эти богопротивные юноши по неразумению выступают против власти, освященной самим Господом! Но все равно их нужно только пожалеть, а не бить дубинками по головам…

– Пусть бьют, – отрезал Френсис кровожадно. – Быстрее дурь выбьют. Правда, бестолочь останется, что не комильфо… Но мне, вообще-то, по фигу, кто кого бьет.

– А что, – укоряюще сказал священник, – на свары людские смотреть приятственно?

– Когда дерутся там, – пояснил Френсис с оптимизмом, – в нашу сторону не смотрят.

Анечка со своего места крикнула:

– Нас оставляют на десерт!

– Тебя точно на десерт, – согласился Френсис. – Эх, еще бы какую заваруху. Надо еще Чичрамина натравить в помощь Галахеру, он у нас в универе был спецом по разжиганию. Так бы и доработали спокойно до эпохи бессмертия.

Евген буркнул:

– С таким населением бессмертия мало. Нужно еще и неуязвимость. А то как этот простой народ пойдет громить здесь все во имя Господа… или сохранения Извечных Ценностей… мало не покажется. Простому народу все можно! Это называется торжество демократии.

Джордж, у которого дискутировали буквально за спиной, поднял руку и, не оборачиваясь, сперва растопырил ладонь, затем оставил торчать только указательный палец. На экране мгновенно сменилась картинка на более мирную, зато помпезную Первого канала: на Красной площади идет подготовка к последнему военному параду в честь Победы над Германией, так его объявляли, хотя последним хотели сделать еще в прошлом году, в позапрошлом, но патриотически настроенное население грозило

свернуть такое продавшееся мировой закулисе правительство.

Максим в полнейшем раздражении отвернулся от экрана.

– Дикари, – процедил он зло, – ну что за дурь?.. Блин, из года в год это вот празднуют!.. Идиоты. Весь мир давно, можно сказать, един, никто старается не вспоминать о старых ссорах и драках, все забыто, все смотрят в будущее, только мы в прошлом и старательно напоминаем себе и всему миру, что помним, вы все гады, сволочи, вы можете дружить и объединяться в единое человечество, а вот мы не станем! Мы особые, у нас и дорога особенная. И хотя на самом деле дорог у нас нет и не было, но как бы есть…

– Направление? – спросил Френсис саркастически.

– По кругу, – добавил Георгий. – Направление по кругу.

Аллуэтта сказала рассудительно:

– Но есть же у нас это, как его… праздник такой! Или не праздник, а обычай? Называется «прощеное воскресенье».

– Наверное, – спросил Максим, – прощаемое?

Она подумала, покачала головой:

– Нет, сама слышала, что прощеное. Еще бабушка так говорила, помню. В такой день все просили друг у друга прощения за обиды и сами прощали, чтобы дальше идти уже чистыми.

Максим подумал, нахмурился:

– Странно. Прекрасный обычай. Сейчас снова возвращаемся к нечто подобному, только называем это покаянием. Не покаянием отдельных людей, а целых народов. Это немножко другое. Немцы начали первыми, у них это уже психоз, даже неловко за них, потом Испания извинилась перед евреями, что изгнала их не то в четырнадцатом, не то в пятнадцатом веке… Поляки покаялись перед немцами за те зверства, что творили в последнюю из великих войн… И только у нас культивируется это злобное «Никто не забыт, и ничто не забыто». А без этого в сингулярность не войти.

Он умолк, она договорила:

– Или нас просто не пустят. Верно?

Максим вздохнул:

– Вот ты красивая, а смотри, понимаешь.

Она посмотрела на него внимательно:

– Я правда красивая?

– Будто ты не знаешь.

– Мне важнее, как видишь ты.

– Ты бесподобна, – признался он. – Я почти начал забывать, что ты редкостная стерва.

Она вздрогнула, но он смотрит на нее с улыбкой, дескать, пошутил, и она вымученно улыбнулась в ответ, совсем недавно гордилась репутацией сильной и беспринципной стервозы.

– В тревожное время живем, – сказала она тихо. – Мне страшно, Максим. Жила, как стрекозка, а ты вот, большой и мудрый муравей, не пускаешь меня в свой домик. Хочешь, чтоб я замерзла в лютую зиму, о которой и не думала.

Максим сказал злорадно:

– Ты все пела? А теперь вот попляши!

– Как велишь, – сказала она. – И что велишь, то и плясать буду. Только пусти к себе!

– У тебя свой домик, – буркнул он. – Побольше моего.

– В моем от той зимы не спрятаться, – призналась она. – Только в твоем. Возле тебя.