Альпинист в седле с пистолетом в кармане

Рубинштейн Лев Владимирович

Голодали сильно. Двое детей — Ляля и Лена, восьми лет (третья дочь Марии Фроловны от второго брака). Все, что добывалось, отдавалось детям. Одна рабочая карточка. Старуха работала надомницей, шила кальсоны для фронта или что-то такое. Выручало ее умение шить. Она шила женам тыловых военных и КГБ за хлеб, иногда за водку. Водку на базар, с базара еду, иногда молоко для детей.

Старуха, старуха, а старухе было всего сорок семь лет. Но для меня она всегда была старухой и навсегда ею осталась. Муж ее, Седенков Коля, куда-то сгинул. В начале войны он избежал призыва, удрал, потом его поймали,

посадили или отправили в штрафную роту. Сведений о нем не было. Мария Фроловна и раньше относилась к нему неуважительно; хиловат, моложе ее, но, как она говорила, «все мужик в доме». Приходил с какой-то неответственной работы с брезентовым портфелем и сидел в качалке, читал газету весь вечер.

Муж Люси Миша — тот был у нее героем. Хотя Люся его не любила и наставляла ему рога при всяком удобном и неудобном случае. Но он был в КГБ. Дарил Люсе красивые туфли и дорогую одежду. И иногда привозил ковры. Он был молодец. А я — что? Стипендия — раз. Альпинист — два. Оборванец — три. И притом национальность — еврей … В общем, не жаловала она меня, и даже неуважительно относилась к моей личности. Но здесь другие расценки пошли. Зять — старший лейтенант, фронтовик, орден, сальце с водочкой привез и живой пришел!..

Немного уважительности получил. Целовали мы друг друга в плечо, в шинель, в погоны. Спрашивали, спрашивали, а отвечать некому и некогда, и слушать не открывалось.

«Давайте выпьем за встречу», — сказал я, доставая водочку. Мария Фроловна повеселела еще, а Ирочка смутилась. — «Может быть, лучше на молоко сменять для детей». — «Конечно!» — согласился я. Мария Фроловна рассказала, что Ира без обеда уже который день, почти все приносит домой в судочке. Посмотрев на нее, я все понял. Ирочка истощена голодухой.

Мы поели, пили чай, долго еще говорили. Я сказал, что очень устал. Теща же все нас не отпускала. «Ирочке скоро вставать на работу», — сказал я. Теща не отпускает. Я снял сапоги и лег на кровать. Они сидели за столом, потом Ирочка легла рядом. Теща пододвинула стул к кровати, подперла рукой щеку и продолжала разговоры. Я всегда ее не любил, а тут возненавидел. Но она не уходила.

— Ируся, скажи ей, чтобы она ушла, — шептал я на ухо.

— Не могу, — отвечала она.

И она не могла. Не только не могла сказать это матери, но не могла остаться со мною. У нее уже от истощения не было менструаций, и ей это все было трудно, даже страшно. В конце концов мать ушла. Ирочка очень старалась быть хорошей, но … Однако в этом смысле я ее не пожалел. Не смог, наверное, понять. Может быть, потому, что стал настоящим военным, что ли… И, кстати, вспомнил формулу нашего старшины: «Винтовка должна быть безотказна в бою, как жена в постели». Высшая мудрость и справедливость.

Заснул я тогда, когда Ируся ушла, убежала на работу. Тут только мне стало ее жаль, и очень. Господи! Как я ее тут пожалел. Но жизнь пошла своим чередом. Целый день занимался я Лялей. Ходил с ней гулять и на базар, купил ей игрушку — бабочку на колесиках и с палочкой. Девочка моя уже большая, ласковая и милая, как мне показалось, серьезная. Я ее видел впервые. Нельзя же считать человеком девочку в возрасте пять месяцев. Позже мою бабочку Мария Фроловна как-то бездумно сожгла в печке. Это была первая и очень серьезная

трагедия моей дочери. Она оставила серьезный след в ее жизни. Об этой бабочке Лена рассказывала мне много раз, и последний рассказ ее был в день защиты диссертации. Она сказала: «Трудности, испытанные сегодня мною, сравнимы лишь со сжиганием бабочки».

Утром я пошел посмотреть кой-какого товару. Мне майор Колосовский поручил (не могу сказать просил, ибо это было не так), он прямо указал, что замещая начальника штаба бригады, в то время не возразил против моего отпуска, что вполне мог сделать, и поэтому я должен ему привезти черные кожаные перчатки. Там, в глубинке, все есть, и ты их найдешь запросто. Он сказал: «Мне тут воны очень даже до хвормы подойдуть».

На базаре было все! Много народа, все толкались и что-то продавали.

Покупателей я как-то не замечал.

Поразило меня соотношение цен и стоимость вещей и продуктов. Все было как в пьесах Шварца, все как-то несуразно. Единицей измерения были буханка и бутылка. Не буду вспоминать этих цен, я их и не запомнил. Однако перчатки стоили четыре буханки. Пришлось перевести две бутылки водки на четыре буханки. Ничего другого я у семьи отнять не мог. (Как хорошо, что мы ее не выпили. Хоть и очень хотелось.) Тем более, что молока на базаре вовсе в этот день не было.

Позже, когда я отдал майору Колосовскому перчатки, он надел их, был очень доволен и сказал, скорее обращаясь к себе, запомнившуюся мне навсегда фразу: «Чи идуть воны до майора Колосовского? Ха… ха… ха… ха».

Итак, я купил перчатки и бабочку, и это все. (Бабочка — единственное, что продавалось за деньги.) А мне осталась единственная ночь.

Кто-то научил меня: «Пойти к райвоенкому, он может продлить отпуск».

Это был очень плохой совет, но тогда я этого не знал и пошел в военкомат.

Очень хотелось мне сказать дома, что я получил отсрочку.

Военком района майор Карпусенко принимает по вторникам и пятницам с 15.00 до 17.00. Сегодня пятница и 16.00. Как повезло, подумал я, и сильно ошибся. И как ошибся!

Перед дверью сидела секретарша. Ничего особенного, подумал я, для такого времени и такого количества женщин в тылу мог бы найти что-нибудь и получше. И опять ошибся.

— Можно мне пройти к товарищу майору?

— Я сейчас узнаю.

Она приоткрыла дверь, посмотрела в щелку. Немного подумав, сказала тихо, почти шепотом:

— Проходите, пожалуйста, но долго товарища майора не задерживайте, он очень устал.

Слова «товарища майора» она сказала очень нежно. И тогда я подумал, что он красавец огромного роста с беленькими усиками и голубыми глазами. И что для выполнения только секретарских обязанностей его выбор не так плох.

И опять ошибся.

Майор был с большими залысинами, с красным носом и большим пузом.

Затянутый в новую желтую портупею со свистком и кобурой для пистолета (без оного), он был в плохом настроении, вероятно, сопровождающим его каждый день.

— Можно войти? — сказал я, приоткрыв дверь.

Кабинет пуст. Майор сидит за столом, смотрит на меня и ничего не отвечает. Вхожу!

— Товарищ майор, старший лейтенант Рубинштейн! Разрешите обратиться?

Грубо, не глядя на меня:

— Что нужно?