Альпийская крепость

Сушинский Богдан Иванович

— Я так понимаю, что вы намерены принять участие в моей искусствоведческой операции «Мастер Орест»? — настороженно поинтересовалась Софи, которой очень не хотелось оказаться в ходе этой акции не у дел.

— Прекрасно понимаю вашу обеспокоенность, Софи. Не волнуйтесь: только в качестве вашего компаньона и только под вашим началом. В течение трех месяцев, которые Орест может комфортно прожить в моем приюте, мы построим ему дом-мастерскую, создадим картинную галерею, мастерскую учеников-копиистов. Издадим иллюстрированный каталог его работ, проведем несколько основательно разрекламированных выставок и аукционов, на которые пригласим

искусствоведов из Франции, США, Греции, Италии. Причем прибегать к этому участию я буду не как человек, жаждущий прибыли, а как почитатель его таланта, как его, пусть и бездарный, но признательный ученик.

— Очевидно, вам давно хотелось вклиниться в этот вид бизнеса от искусства, — понимающе кивнула Софи.

— Не все же мне контрабандными мушкетами и пистолями торговать, пора облагораживаться. Вот увидите, доктор Жерницки, теперь многие начнут искупать свои военные грехи и отмывать неправедно нажитые капиталы в искусстве, многие покаянно предадутся меценатству Ибо так устроен этот безалаберный мир.

Ангел Бош из Триеста вернулся к столику и наполнил бокалы. Осознавая всю неправедность своего прошлого бытия, эти двое пили сейчас за праведников от искусства, одним из которых как раз и является спасаемый ими от гибели и забвения мастер Орест.

36

Защита прошла прекрасно. Сразу же после короткого, но очень эмоционального вступительного слова руководителя работы академика Рауля Беллини, у которого по материнской линии просматривались вполне отчетливые русские корни, Софи прочла целую лекцию о традициях восточнославянской школы иконописи, образцы которой демонстрировались соответствующими слайдами. Затем она перешла к традициям сюжетной живописи — от канонов библейских сюжетов, до современных увлечений импрессионистов, преемников Поля Гогена, Камиля Писсарро и Поля Сезанна, а также до местечковых экзальтаций экспрессивных примитивистов, одним из представителей которых стал русский еврей Марк Шагал.

Она сыпала именами, искусствоведческими терминами и названиями полотен; по памяти цитировала выдающихся деятелей искусства на итальянском, французском, германском, румынском, русском и польском языках, а также на языке идиш.

Нелюбимый Ангелом профессор Мойше-Сионист, он же в искусствоведческом миру Михаэль Лехман-Розенцвельд, сидел в первом ряду, и Софи видела, как в течение ее выступления угрюмое, воинственно-настороженное выражение лица его постепенно сменялось приятным удивлением. Временами он так увлекался, что восклицал «Именно таким образом это и следует толковать!», «Ну так это же совершенно иное дело!», «Это уже из области истинного искусствоведения!!», и председательствовавший на защите чопорный профессор-англичанин вынужден был иронично заметить: «И так все видят, как вы увлечены исследованиями госпожи Жерницки, коллега. Но потерпите же, сейчас и вам тоже будет дана возможность произнести речь».

Его тут же поддержал академик Беллини: «Вы уже должны были понять, Михаэль, что этот орешек вам не по зубам». Пробиться перед началом заседания расширенного ученого совета университета к телу самого академика Беллини Софи так и не сумела. Рослый шестидесятилетний блондин с красиво уложенной седой шевелюрой, он находился под неусыпным наблюдением своей грудастой двадцатипятилетней секретарши, неотступно следовавшей за ним и грудью — в буквальном смысле этого слова — перекрывавшей доступ

к нему всякого, кто на это решался. С самим Беллини, несколько лет назад бежавшим из Италии от преследований муссолинистов, Софи виделась впервые, поскольку руководителем ее работы он стал всего лишь месяц назад, когда выяснилось, что предшественник его серьезно болен и вылетел в США для операции.

То ли от того, что слово Лехману-Розенцвельду дали первым, а не последним (тут уже Ангел поработал, чтобы не позволить Мойше-Сионисту изощряться непосредственно перед вынесением вердикта), то ли сбитый с толку широтой охвата материала и полиглотством Софи, а также ее подчеркнутой благосклонностью к творчеству Шагала и прочих евреев от искусства, при которой он срочно вынужден был перестраивать свое выступление… Но факт остается фактом: выступление его вышло каким-то сбивчивым, сумбурным, порой столь же неуместно критическим, как минуту назад — неожиданно хвалебным.

К тому же предельно близорукий и косноязычий, он смертельно утомлял всех сбивчивым, невыразительным прочтением цитат, которые Софи только что прекрасно декламировала на языке оригинала. А тут еще при выходе на трибуну кто-то язвительно кинул ему в спину: «Помни об оплеванном тобой Шагале, Мойше! У нас с собой магнитофонная запись!». Но выкрикивал конечно же не Ангел Бош. Тот сидел во втором ряду — гороподобный, облаченный во фрак и настолько напыщенно гордый, словно за трибуной стояла его собственная ученица.

Немногочисленная публика тоже восприняла ее душевно. Даже Беллини сумел оттеснить свою секретаршу и, все же контролируемый, с одной стороны — смуглолицей красавицей, о которой Софи знала только то, что ее зовут Мелитой, а с другой — Ангелом, умудрился на какое-то мгновение прижать ее к своей груди. Сразу же после защиты Ангел пригласил всех в ближайший ресторан, где уже был заказан зал и где, к удивлению узкого круга приглашенной профессуры, к ней присоединились представители швейцарского Министерства культуры, германского посольства, ряд высокопоставленных швейцарских военных, а также писателей, художников, общественных деятелей и конечно же промышленников.

Мойше дважды прорывался к Софи, всякий раз пытаясь провоцировать ее на разговоры о влиянии еврейского искусства на основные направления мировой живописи, которое — влияние это — в работе ее раскрыто все еще недостаточно полно. Набираясь терпения, Софи всякий раз пыталась вести с ним мирные и почти научные диалоги, но при этом вынуждена была прекращать «доступ к телу» многих официальных лиц, которые желали не только поздравить ее, но и пообщаться. Ангелу Бошу, который уже считал себя ее покровителем, это не нравилось, однако напрямую вмешиваться в ситуацию он тоже не хотел. То ли из деликатности, то ли опасаясь, что не сдержится и прямо в зале пристрелит этого Мойшу-Михаэля.

Зато, на удивление Софи, всякий раз на помощь ей приходила Мелита, которая на какое-то время оставила в покое своего академика и теперь неотступно находилась рядом с ней. С новоиспеченным доктором она почти не общалась, но как только вблизи появлялся Михаэль, тут же старалась отсекать его. Даже когда сама Софи пыталась уберечь настырного оппонента от ее опеки. Она же перехватывала и всех промышленников, которые приближались к Софи, выступая уже в роли ее референта. Однажды Жерницки даже заметила, как в сумочке Мелиты исчез конверт, ранее возникший в руке очередного поздравителя.