Алрой
Шрифт:
Трагичен крах властителя сердец и дум. По праву уверенный в высочайшем парении духа своего, он вдруг повержен, бессилен и одинок. Всякий бросит ком грязи иль слово клеветы. Горько осознать, что избранничество и неуязвимость всего лишь миф, и что неисчерпаемый источник силы пересох. Вечное суетным заместилось навек. Остались думы о прошлом — бездонный кладезь мук. Забыть о спасении — вот побежденного спасение.
Весело оленю лесному в погожий день, ибо не знает он, что у охотника на уме. Закрыть глаза и уши, неведением спастись!
Взгляд
Неделя в заточении позади. Открылась дверь. Тюремщик. Факел. Хриплый голос объявил, что к узнику пожаловала высокая особа, желает видеть его. Отвыкший говорить и слушать речь других, Алрой не совладал с губами и языком и лишь кивком головы дал стражу знать, что понял его. Показалась фигура, закутанная в халат. Тюремщик удалился, оставив факел. Вошедший открыл лицо. Это — Хонайан.
«О, мой дорогой Алрой!» — воскликнул брат Джабастера, и обнял узника, и прижал его к груди. Ах, как был бы счастлив он, окажись Мирьям на месте Хонайна! Но, нет. Вновь на пути его сей чуждый сантиментам муж, приземленности и прагматизма гений. И опять нутро Алроя терпит превращенье. Пересиливая мужество, страдание толкает к мысли о спасении. Надежда теснит отчаяние. Прежний, узнаваемый Алрой.
«Я рад, Хонайн, что ты цел и невредим!»
«Я, разумеется, тоже рад. Хотел бы, чтоб мое благополучие твоему способствовало.»
«Я полон надежд!»
«Это хорошо. Отчаяние — удел глупцов.»
«Я много испытал. Что Ширин?»
«Думает о тебе.»
«Это кое-что, способность думать. Я, видимо, ее утратил. Где Мирьям?»
«На свободе.»
«Это кое-что, свобода. Твоя заслуга. Ради меня, милосердный Хонайн, будь добр к ней. Ей не на кого опереться.»
«У нее есть ты.»
«Она одинока.»
«Живи и защищай ее.»
«Возможно ли покинуть эти стены?»
«Вполне.»
«Охранников убить иль подкупить? Я на все готов!»
«Угомонись, мой друг. Не требуется ни подкупа, ни кровопролития. Нужен компромисс.»
«Компромисс был нам под силу у Неговенда. Неужто возможен компромисс с пленным, с обреченным?»
«Почему обреченным?»
«А что, разве Альп Арслан великодушен?»
«Он — невежественный вепрь, подрывающий корни дуба, желудями с которого питается.»
«Тогда зачем толкуешь о надежде?»
«Надежда упомянута тобою. Я говорю о несомненности.»
«Хонайн, мне кажется, я поврежден умом, но, чтобы выбраться отсюда, я обязан понимать тебя. Не мудря, назови мою
«Двумя словами — ты спасен.»
«Спасен?»
«Если сам того желаешь.»
«Желаю ли я? Жизнь бесконечно хороша, но я малого хочу — свободы и уединения. Жизнь спасена! Здесь, в темнице страшной, нелегко поверить в это. Благодарю тебя, Хонайн! Ты не забыл меня, своего Алроя! Ты человек души огромной. Кто в приземленности обвиняет тебя, тот клеветник!»
«Разум рвется в небеса, но уютно ему лишь на земле. Единственное мое желание — служить тебе, Предводитель.»
«Не зови меня Предводителем, зови Алроем. Жизнь спасена! Я могу идти? Сделай так, чтоб меня никто не видел, ты все можешь, Хонайн. Я отправлюсь в Египет. Ты, кажется, был там?»
«Прекрасная страна.»
«Когда смогу покинуть эту жуткую обитель? Мерзости ее страшнее всяких пыток. Когда вновь вдохну чистый воздух, увижу свет и солнце?»
«Радость свободы близка.»
«Нам обоим, свободным, положена радость.»
«Алрой, ты велик, твой дух высок, нет равного тебе!»
«Увы, Хонайн, я сломлен. Все достояние мое — счастливая надежда. Однако, оставим восхваленья. Скорее прочь отсюда!»
«Мои слова сердцем подсказаны, а не желанием польстить. Твоей натуры замечательные свойства открывают путь к избавлению. С прочими ты не стоишь в одном ряду. Немногие повидали и испытали с твое. Ты познал строй и лады душ человеческих. И, главное, ум твой наделен чутьем чудесным, чутьем проворным, которое даровано лишь царственным особам избранного племени. Чутье сие сверкает в обрамленьи опыта, как бесценный самоцвет искрится в оправе заурядной золотой.»
«Продолжай же!»
«Немного терпения, Предводитель. Ты вступил в Багдад с триумфом, и ты вновь вошел в Багдад и встречен был бесчестьем, на какое только способна изобретательность врага. Это — великий урок.»
«Согласен.»
«Он учит по достоинству ценить пустоту и низость ближних.»
«Увы, и это верно.»
«Рад, что ты видишь дело в том же свете. Во взгляде таком — мудрость.»
«Несчастный мудреет поневоле.»
«Слова и вера хороши, как побужденье к действию. Я уж говорил, нужен компромисс. Я решился, очередь твоя. Задумано, что завтра Алрой должен умереть мучительнейшей из смертей — быть казненным посажением на кол.»
«О-о-о…»
«Даже присутствовать при сем есть пытка нестерпимая. Чем важнее жертва, тем сильнее ужас, охватывающий толпу.»
«О, Бог на Небесах!»
«Зрители, глядя на предсмертные корчи несчастных, словно теряют разум, и необъяснимая сила влечет их на лобное место, и кровь стынет в их жилах, и многие умирают вместе с казнимыми. Я свидетельствую, как врач.»
«Молчи, мне слишком тяжело.»
«Судьба Ширин…»
«О, нет! Только не это!»
«Не забыто, что она дочь халифа, и посему жизни ее лишит милосердный топор. Тонкая шейка не задаст труда палачу. Что до Мирьям, то она объявлена еврейской ведьмой, и удел ее — сожжение живьем.»