Алтай. Монголия. Китай. Тибет
Шрифт:
Весть о нашем прибытии очень скоро разнеслась по городу, так что не прошло и часа, как мы были окружены китайцами, из которых большинство пришло просто из любопытства поглазеть на нас; остальные, должно быть, купцы, расспрашивали, с какими товарами пришел караван и надолго ли останется в городе.
Но, получив ответ, что наш караван привез только хлеб для войск, купцы вскоре разошлись, а остальная публика, состоявшая преимущественно из солдат, продолжала осаждать нас до позднего вечера. В это время в Гучене стоял целый корпус китайских войск, расположенный частью в самом городе, частью
На другой день по приезде я должен был представиться этому генералу как старшему начальнику в городе и еще кое-каким местным властям. Запасшись визитной карточкой, наскоро сфабрикованною каким-то услужливым китайцем, я отправился около 11 часов утра в сопровождении переводчика и 10 казаков в город. Подъехав к квартире корпусного командира, мы, следуя китайскому этикету, послали к нему с нашим чичероне-китайцем визитную карточку, а сами должны были ожидать несколько минут ответа на дворе.
Вокруг нас собралась в это время густая толпа народа, рассматривавшая с большим любопытством иноземцев и делавшая различные замечания на наш счет. Некоторые, наиболее любопытные, пробовали даже ощупывать наши седла, стремена и кстати уже и ноги. Вскоре, однако, от корпусного командира вышел офицер и передал мне приглашение войти. Сопровождаемые им, мы с переводчиком отправились пешком на второй, чистый, двор и там были любезно встречены самим Шаутун-Лином, тотчас же пригласившим нас в свою приемную.
Корпусный командир на вид казался еще молодым, лет 33, много 35, и имел симпатичную наружность, средний рост и коренастое сложение. По происхождению он был, как мы узнали после, маньчжур и пришел с своим корпусом в Гучен незадолго до нас, а прежде постоянно находился в Су-чжоу и во время усмирения в той местности дунганского восстания явил редкий между китайскими военачальниками пример великодушия, не казнив ни одного мятежника, за что и пользовался популярностью в среде тамошнего магометанского населения.
Приемная корпусного командира состояла из большой светлой комнаты, просто, но прилично меблированной. У стены, против входных дверей, стоял небольшой письменный стол, заваленный книгами и бумагами, на котором, между прочим, было разбросано несколько европейских безделушек. На стене близ стола висела в рамке интересная карта Западного Китая с перспективным изображением гор и широчайшими реками. Вдоль чисто выбеленных стен стояли мягкие четырехугольные табуретки, обитые красным сукном, а налево от дверей помещались нары, покрытые таким же сукном и занимавшие почти четверть комнаты.
Во время приема, продолжавшегося более часа, генерал угощал нас прекрасным чаем и манильскими сигарами. Кроме меня и переводчика, в комнате находилось еще несколько офицеров и три мальчика. Двое из них, вооруженные деревянными палочками, усаженными короткими перьями, постоянно смахивали с генерала мух, а третий приготовлял ему кальян, поминутно вычищая и снова накладывая миниатюрную металлическую трубочку и поджигая ее тлевшим фитилем.
Шаутун-Лин расспрашивал меня о дороге, по которой мы шли, о России, о том, как у нас живут, чем преимущественно занимаются и каковы наши войска.
Побеседовав с ним около часа и испросив разрешение осмотреть вооружение войск его корпуса, я простился и отправился странствовать по городу.
Город Гучен стоит на равнине, на левом берегу речки Хаба, и имеет в окружности около 5 верст. В нем находятся три цитадели, или, точнее, кремля, в одном из которых помещались в то время военные управления и хранились запасы для войск, а в двух других сосредоточивались преимущественно торговые и промышленные заведения.
Лучшая и наиболее оживленная улица города находится в большом кремле и представляет вместе с тем и базар.
По обе стороны ее на протяжении почти полуверсты тянутся ряды лавочек, устроенных в самых домах, с широкими разборчатыми дверьми на улицу. Проезжая по этой улице, мы на каждом шагу встречали разнообразные предметы и сцены, сменявшиеся здесь, как в калейдоскопе. Чего только не творилось тут! Вот цирюльник в небольшой комнатке с открытой на улицу дверью бреет спокойно сидящего китайца и, окончив эту операцию, раскладывает своего пациента на скамью или просто на пол и начинает ему растирать живот, спину, грудь.
Далее, на той же улице, над самым тротуаром, мясник снимает с барана шкуру, а вокруг него лежит целая стая собак, умильно созерцающих эту сцену в ожидании подачки. Тут же на улице устроены небольшие печи, в которых готовится для желающих разное кушанье и пекутся на пару в особых, вмазанных в эти печи, котлах пирожки, начиненные донельзя луком.
Кухмистерские и чайные, которых здесь считалось до десяти, постоянно были наполнены посетителями; иные за недостатком места усаживались при входе под навесами и тут же пили чай или закусывали. Рядом помещаются лавки, и в них целый день толпятся покупатели. Внутри во многих домах действовали ручные мельницы, и шум их жерновов слышался снаружи. По улице беспрестанно двигались взад и вперед китайские двухколесные повозки, запряженные мулами или лошадьми, тянулись вереницами верблюды и шнырял туда и сюда народ.
Повсюду шум и гам неумолкаемый. Противный запах кунжутного масла, на котором готовилось в иных местах кушанье, заставлял по временам зажимать нос. Грязь и зловоние царствуют везде. На одной из окраинных улиц валялись скелеты павших верблюдов, тут же на месте и разложившихся.
Когда в городе падет где-нибудь на видном месте верблюд или корова, то сейчас же сбегается целая толпа народа и вырезает из несчастного животного еще заживо лучшие куски мяса, а остальное оставляют гнить, если не съедят вовремя собаки. Только с главной улицы убирают падаль и бросают ее в речку Хаба несколько ниже города.