Альтеpнатива (Весна 1941)

Семенов Юлиан

– Иоанн Грозный и Петр Великий - это тоже "малое"?

– Господи, Иван Антонович, - поморщился Родыгин, - не путайте божий дар с яичницей. Вы говорите об аристократах духа. Все они - даже при том, что княгиня Ольга была псковитянка, - все они, как правило, по крови европейцы. Только смешанная кровь и могла придать фактурность нашей хляби, нашему гениальному славянскому болоту.

– Европейская кровь - слишком общее понятие, - заметил Зонненброк, вы же сами говорили об "устойчивости" саксов и латинян. Но помимо саксов и латинян существует еще такая кровь в Европе, как германская...

– Я предпочитаю оперировать категорией духа, а не крови, -

ответил Родыгин.
– Латиняне и саксы - нации металлические, их дух ковкий, быстро восстанавливаемый. Возьмите итальяшку: то он, как петух, распушит перья и в атаку, а то бежит в панике, ну, думаешь, не очухается, а он, глядишь, отряхнулся и снова на рожон прет. А германо-славянский дух кристалличен, ковке не поддается. Он верен себе, противится динамике, изменению, пластике. Консервативный у нас дух, понимаете, в чем фокус весь.

– Я бы все-таки не объединял германский я славянский дух воедино, сказал Зонненброк, - это несоизмеримые понятия...

– Отчего же, - перебил его Штирлиц, - соизмеримые, вполне соизмеримые. Продолжайте, пожалуйста, господин Родыгин, это крайне интересно, все, что вы говорите.

Штирлиц взглянул на Зонненброка, словно говоря: "Слушай, слушай внимательно, спорить потом будешь..."

Здесь, в доме генерала Попова, где собрались белогвардейцы, те, кто уповал сейчас на Гитлера как на единственно серьезную антибольшевистскую силу, надо было слушать все и всех. Штирлиц умел слушать и Друзей и врагов. Конечно же врага слушать труднее, утомительнее, но для того, чтобы враг говорил, он должен видеть в твоих глазах постоянное сочувствие и живой, а отнюдь не наигранный интерес. Понять противника, вступая с ним в спор резкий и неуважительный, нельзя, это глупо и недальновидно. Чем точнее ты понял правду врага, тем легче тебе будет отстаивать свою правду.

– И славяне, и германцы - великие мистики, - продолжал между тем Родыгин, - а ведь ни англичане, ни французы таковыми не являются, хотя у них и Монтень был, и Паскаль. Они семью во главу угла ставят, достаток, дом, коров с конями. А славянину и германцу идею подавай! Революцию контрреволюцию, казнь - помилование, самодержца - анархию с парламентом! Только если для славянина все заключено в слове, в чистой идее и он ради этого готов голод терпеть и в шалаше жить, то германец пытается этой духовности противопоставить Вавилон организованного дела!

– Почему же тогда наши с германцами доктрины столь различны? спросил Марков-второй.
– Отчего воюем?

– А это историческая ошибка. Славяне и германцы - два конца одного диаметра.

Почувствовав, что Зонненброк готовится возразить Родыгину, Штирлиц, быстро закурив, спросил:

– Почему вы считаете это ошибкой?

– А потому, что с нами воевать невозможно. Русский народ особый, да и талантлив избыточно. Его, как женщину, победить нельзя. Изнасиловать можно, но разве это победа? Женщину надо победить, влюбив в себя. Россию можно только миром взять, лаской, вниманием. Немка Екатерина взяла ведь. Всех своих царей поубивали, дворян сослали на север, а приехала Софья Ангальт-Цербстская и взяла нацию голыми руками, потому что добром увещевала. И создала государство на немецкий манер: ведь наши губернии не что иное, как русский вариант германских федеральных земель.

– Вы думаете, славянин хотел этого?
– задумчиво спросил Штирлиц.

– А бог его знает, славянина-то. Лично я бога хочу, справедливости я хочу, только я не умею государство построить, потому что Обломов я и всякое дело мне противопоказано!

– Что значит "дело"?

Это вторично. Сначала идея. А в высшей своей идее государство должно быть абсолютной формой справедливости, - заметил Штирлиц.

– Это по Платону.
– В глазах Родыгина появился интерес, он перестал раскланиваться с гостями и впервые за весь вечер внимательно и колюче осмотрел Штирлица.
– Но ведь в России не было государства! Не было его на наших болотах! Какое государство на сибирских болотах? Там ведь и дорог не проложишь! Государство - это не просто идея, это обязательно нечто реальное, это воплощение замысла. А того, что в Европе воплотилось в разных вариантах, в России не смогли сделать ни орда, ни немцы. Сколько вы на нас свою "структуру" ни насылали, она в наших болотах по горло тонула. Но задача-то оставалась! Кто-то наше болото должен поднять! Да, мы такие, мы люди пустыни, люди схимы; это не хуже и не лучше, это очевидность. И не воевать вам против нас, а деловито цивилизовывать, ласково приобщать.

"Занятно, он производит впечатление человека, который играет одновременно на гуслях и на тромбоне, - подумал Штирлиц, - пытается быть угодным и махровым черносотенцам, и тем, которые начали прозревать..."

– Вы из дворян? Барон?
– спросил Штирлиц.

– Я барон!
– Родыгин залился быстрым, захлебывающимся смехом.
– Какой же я барон?!

– Уж такой барон, такой барон, - хохотнул и Марков-второй, чем дальше, тем больше злившийся оттого, что немцы обращают на него так мало внимания, выслушивая бред блаженного Родыгина.

– Я разночинец, милостивый государь, разночинец.

– Разночинец - это русский мещанин?
– заинтересовался Зонненброк.

– Ну, это весьма вольная трактовка, - не согласился Родыгин, русский разночинец совершенно не похож на немецкого мещанина, ибо тот подчинен категории дела и мечтает стать буржуем, а русский разночинец тянется к аристократам духа, чтоб от работы, которая мешает рассуждать, подальше, подальше.

– Это именно то, что я хотел услышать, - сказал Штирлиц.
– Поближе к аристократу. Но ведь русская аристократия тяготела к французской мысли. К английской...

– Нет. Англичане с их невероятным, непостижимым аристократизмом куда как больше обижали нас, чем немцы. Они тонко обижают, а ведь наш аристократ, дворянин наш, натура артистическая, обиду чувствует остро. Мужик - нет, он английскую обиду и не поймет, потому что слишком изощренна, но ведь не мужик иноземца в Россию звал; варягов князья звали, на немках и англичанках цари женились. Любовь к французам была, это вы правы. Но мы, дворяне наши, любили их только потому, что с ними о с о б о соприкасались. Они для нас вроде прекрасной дамы были. С немцами-то общались непосредственно, а француз за вами; француз - настоящий иностранец, к нему через всю Европу надо переть. Когда Наполеон к нам пришел, что вышло? Вода и кислота. Не соединилось, синтеза не вышло. Мужик мгновенно в леса ушел, потому что француз для него - цыган, европейский цыган.

Зонненброк вдруг рассмеялся и повторил:

– Европейский цыган! Великолепно сказано!

– Именно цыган, - не понимая внезапной веселости Зонненброка, сказал Родыгин.
– Он ведь отдельно живет, хоть и не табором, он не смешивается. А немец смешиваться был согласен, он готов был по уши в наше болото влезть, хоть порой и по заднице дерется, хоть и груб. Вон корнет фон Розен - какой он немец, он же русский до последней кровинки!

– Эти ваши слова можно ему передать?
– спросил Марков-второй.