Альтернатива (Весна 1941)
Шрифт:
– Нации? — быстро переспросил Аджия, с интересом разглядывая лицо Ковалича.
Тот поморщился.
– Ну хорошо, хорошо, народа! «Национальный вопрос», видите ли, есть, но оперируете вы всегда стыдливой категорией «народ».
– Вы сказали, что альтернатива одна: покорность, ассимиляция, постепенное исчезновение хорватского языка и нашей культуры. А если я назову иную альтернативу?
– Пожалуйста. Я с радостью выслушаю вас.
– Борьба, — просто сказал Аджия.
– Борьба, — задумчиво повторил Ковалич. — Это очень заманчиво. Борьба... И я бы в общем-то согласился с вашей альтернативой, будь я при этом молодым и горячим
– Сербов вы вообще выводите за скобки в этой возможной борьбе?
– Вывожу. — Ковалич чуточку помедлил. — Если бы я сказал вам, что согласен включить сербов в расклад нашей предполагаемой борьбы, вы перестали бы мне верить, не так ли?
– Перестал.
– А я не хочу, чтобы вы перестали мне верить. Я хочу, чтобы вы приняли меня таким, каков я есть: патриотом Хорватии. На языке вашей фразеологии это звучит как «хорватский националист». Я согласен с этим определением.
– Ну, а если все же приплюсовать к четырем миллионам хорватов восемь миллионов сербов? Двадцать миллионов поляков? Десять миллионов чехов и словаков?
– Прага засыпала цветами немецкие танки, но тем не менее стала протекторатом. Польша загнана в концлагеря. А Словакия продолжает быть самостоятельным государством со своими школами, университетом, театром, издательствами, газетами. То, что вы говорите, несерьезно, Аджия. В нашей борьбе только тогда возникнет какой-то смысл, если мы получим опору. На кого опереться в нашей борьбе против Гитлера? На англичан? Вы же знаете их. Они Греции толком помочь не могут, а из Греции прямой путь к их африканским колониям, прямой путь к Суэцкому каналу, без которого Индия перестает быть британской. Американцы? Так они даже Англии, своей сестрице, помогают лишь на словах! Кто еще?
Ковалич закурил и выжидающе посмотрел на Аджию. Тот хмуро молчал.
– Кто еще? — повторил свой вопрос Ковалич.
– Действительно, кто еще? — спросил Аджия, поняв, куда клонит майор.
– Никого больше, — сказал Ковалич.
– Вроде бы действительно никого, — согласился Аджия, вынуждая Ковалича продолжать свою линию, а ему теперь было совершенно ясно, куда и как поведет ее майор.
– Советский Союз связан с Гитлером договором о дружбе и ненападении, — рассеянно закончил Ковалич, дождавшись, пока солдат из тюремной охраны поставил на столик кофе и вышел из кабинета, — Франция разгромлена. Где силы, на которые можно опереться в борьбе за свободу?
– Знаете что, майор, — быстро выпив свой кофе, сказал Аджия, — я привык в разговоре с людьми вашей профессии четко формулировать вопросы и ответы. Давайте сформулируем ваш вопрос: чего вы от меня хотите?
– Холодные вы люди, — вздохнул Ковалич. — Все вы заражены неверием в души человеческие. Если полицейский, значит, обязательно враг. Человеком, по-вашему, полицейский быть не может?
– Ну что вы! Как можно?! Полицейский такой же человек, как и я, но вы вначале совершенно правильно заметили: либо он, сиречь полицейский Ковалич, меня, либо я, сиречь коммунист Аджия, его.
Ковалич сделал маленький глоток из чашки, которая была еще миниатюрней, чем у Аджии, и спросил:
– А вы свой кофе залпом махнули, боялись
– Вот это вы поняли совершенно точно.
– Я не только это совершенно точно понял. Я многое точно понял, Аджия. Я ведь могу сделать вам плохо. Вы же вышли из левой оппозиции, выпестованы социал-демократией, а этого ваши товарищи о-ох как не любят.
– Компрометация возможна лишь в том случае, — откинувшись на спинку кресла, отчеканил Аджия громко и раздельно, словно математическую формулу, — если человек, которого скомпрометировали, сломится на этом и подтвердит то, что за негосказали. Если же человек не сломлен внутренне, он обязательно заявит протест, когда он сможет сделать это публично. Он посвятит жизнь борьбе с этой ложью, и компрометация обернется бумерангом против тех, кто компрометировал. В том случае, если за человека говорят то, что противоречит его убеждениям, и не дают ему возможности публично подтвердить это, компрометация просто-напросто нецелесообразна и является свидетельством слабости и неумелости карательных органов. Такого рода компрометация будет выгодна вашим противникам, то есть моим товарищам, оставшимся на воле...
– Почему так?
– Вы же прекрасно знаете почему, — ответил Аджия, — и не надо играть в эдакую незаинтересованную рассеянность, господин майор.
– Я не понимаю, почему ваша компрометация будет выгодна «товарищам»...
– Потому что вы научили нас крепко верить друг другу. Потому что вы научили нас держаться друг друга. Потому что вы заставили нас пройти должную школу в ваших тюрьмах, и мы друг друга не продаем ни за чашку кофе, ни за добавочную пайку баланды. А вот когда и если мы начнем продавать друг друга, когда и если мы перестанем друг другу верить, вот тогда можете три дня не выходить на работу и праздновать победу. Словом, членом «национал-коммунистической партии Хорватии» я не стану, господин майор.
– Не станете, — повторил Ковалич. — А название для новой партии придумали весьма любопытное, Аджия. Спасибо за идею. Такая идея стоит еще одной чашки кофе. Не откажетесь?
– Ни в коем случае.
– В камере очень сыро?
– Да, признаться. Это не Адриатика.
– Как раз Адриатика ночью — самое что ни на есть сырое место в Хорватии.
– Насколько я знаком с геополитической доктриной Муссолини и Гитлера, Адриатическое побережье останется хорватским до тех лишь пор, пока существует Югославия.
– Что за чепуха! Хорватия не может жить без выхода к морю, и это отлично понимают в Риме и Берлине.
– Ну-ну...
– А про сырость в камере я не зря спросил, Аджия. Я спросил об этом корыстно.
– Так и я вам небескорыстно ответил.
– Видите ли, в чем дело, — словно бы не слыша последних его слов, продолжал Ковалич, — вместе с вашей группой арестован Август Цесарец. Я не хочу делить лавровые венки, но из всех вас, из интеллектуальной головки партии, он все-таки самый талантливый. Вы согласны?
– Бесспорно.
– Он, Назор и Крлежа — самые блестящие литераторы нашей родины, не так ли?
– Именно так. Надо надеяться, что вы, такой гуманный полицейский, посадите Цесарца в сносную камеру.
– Я хочу, чтобы он вообще вышел из тюрьмы.
– Если вы хотите этого, не предлагайте ему тех условий, которые только что предлагали мне.
– Я хочу, чтобы вы уговорили его выйти из тюрьмы.
– Просто так взять и выйти из тюрьмы? Или предварительно надо постучать в дверь камеры?